Зарядку себе придумали, лишь бы не работать!  Лишь бы дурака валять!

Здоровый бугай поднимает три гири впустую — воздух перемешивает.  Пускай камни таскает или вагонетки с углем.  И платить ему не надо:  он же за гири денег не берет!

Если весь народ по утрам вместо гирь будет яму копать, знаете, какая колоссальная экономия будет?!  А если другие туда воды накачают и гусей пустят...  На каждого получится по два гуся.

Я ж не один день думал!

А этот футбол — двадцать два бугая мяч перекатывают.  А если вместо мяча дать каток, они же за полтора часа все поле заасфальтируют.  А зрители еще по рублю дадут.  Бешеные деньги пойдут.

А марафонца видали?  Страус.  Сорок километров дает бегом.  Его кто-нибудь использует?  Он же бежит пустой!  А если он почту захватит или мешок крупы в область?  У нас же составы освободятся.  Я уже не говорю про штангистов.  Человек полтонны железа поднимает и обратно кладет.  Так дайте ему груз, чтобы он его наверх подавал.  Бочки с селедкой, раствор, ящики с кирпичом пусть выталкивает.  И рекорды ставь:  ты — две бочки, я — четыре, чемпион мира — шесть!

Кто у нас остался?  Артисты, художники, ревматики, склеротики и прочий боевой отряд физически недоразвитых людей.  Их надо использовать на тонких работах.  Вот балерина крутится.  Крутится, крутится, аж в глазах рябит.  Прицепить ее к динамо — пусть ток дает в недоразвитые районы.

А ты, иллюзионист, у тебя из пустого ведра курица вылетает.  Иди, обеспечивай народ курями.  Ведра у всех есть, куры не у всех.  Тебе каждый спасибо скажет, если честно будешь работать.

А писатель пишет.  Ходит туда-сюда, обдумывает.  Что он там напишет, никому не известно, а пока ходит — прицепить к нему рычаг, пускай воду качает.  Хоть какая польза будет...

Вот так каждого использовать.  Такое будет!  Такое состояние благо.  Такой прогресс.  Такой урожай.  Вместо голубей этих дурных на крышах индюки будут сидеть, и тогда сразу вперед скакнем.  Я ж не один день думал, что я, дурак?!

Мы живем в век техники.  Выходим на международные рынки.  Машины у нас хорошие, отличные, но их надо рекламировать.

Вот на заводе номер восемь дробь шесть, вобщем, на одном из наших предприятий изобретатель Серафим Михайлович...  Вобщем, один чудак изобрел машину для этого...  В общем, не дураки сидят.

Целый год работал над машиной, и решили машину в Париж на выставку отправить.  Правда, самого не пустили, у него кому-то чего-то не понравилось в рентгене, анализы у него не те.  Так что поехал я, у меня в этом смысле не придерешься — все качественное и количественное.  И девчушка еще из колхоза поехала, ей давно обещали во Францию.  Девчушка как раз еще кое-что в физике помнила.  А я сам, понимаешь, подустал...  Все это мотаешься, гоняешься, перевариваешь эти процессы, все это осваиваешь, так что уже элементарные законы начинаешь подзабывать.  Не то что там Джоуля-Ленца или Ома, но и Архи...  этого...  меда уже конкретно себе в лицо представить не можешь.  Вот так!  Но дядя я представительный, сами видите, черная тройка, баретки, шляпа сидит, как на гвозде.

Пред отъездом с изобретателем переговорили:  выяснили там, какие заряды, какие притягиваются, какие оттягиваются...  Ну, вобщем, сели, поехали!  Приезжаем, слышу на платформе:  «Пардон, пардон.» Что же это, уже Париж?  Ну, прибыли в павильон, распаковались.  Народу набежала уйма.  Машина — всеобщий восторг!

Я уже речь толкнул и закончил по-французски.  Так и сказал:  «Селяви!» в смысле — есть что показать!  Народ мне кричит:  «Включайте».  Я уже через переводчика говорю:  «Нам понятно, граждане французы, ваше нетерпение...»

Только это я сказал...

И вот тут мы куда-то что-то воткнули...

Потом меня спрашивали:  «Куда ты воткнул, вспомни давай!»

Комиссия приехала из Москвы, меня спрашивала «Куда ты втыкал, ты можешь вспомнить?» Какое вспомнить, когда врачи ко мне вообще два месяца не допускали, у меня состояние было тяжелое.

Девчушка, та покрепче оказалась, но у нее что-то с речью случилось и не может вспомнить, как доить.  Принцип начисто забыла.  Откуда молоко берется, не помнит.  Сейчас ее колхоз за свой счет лечит, врачи говорят, есть надежда.

Ну, павильон-то быстро отремонтировали, там ерунда, только крышу снесло.

Машину собрали...  в мешок и привезли уже другие люди.  Хотели изобретателя под стражу взять, но я в это время в больнице лежал, тут за него коллектив поручился, так что просто взяли подписку о невыезде.  Легко отделался...

Я вот, как видите...  Маленько перекос, и вот не сгинается.  Говорят, могло быть хуже.  Но, ничего, я подлечусь.  Живем в век техники!  Так что, может, еще и в Японию поеду!

А что вы думаете? Селяви!

Мальчики, девочки, деточки, дамочки!  Отнесемся бережно к окружающей нас природе.  К ее разнообразным формам.  Не допустим полного уничтожения бюрократов.  Пусть их вид нам неприятен.  Что делать?  Все в природе увязано и укручено.  Уничтожишь одно звено — рушится другое.  Уничтожишь бюрократов — испортится народ.

Представьте: только попросил — сразу дали!  Только подошел — подписали!  Только обещали — тут же сделали!  Что же это такое?!  Люди дома сидят.  По телефону договариваются, животы пошли, инфаркты, общая вялость, дети малоподвижные, мужчины нерешительные, юноши женственные.

— Эй!  А ну-ка, давай!

— Я — к вам.

— Отказать! 

— Как?.. 

— А так!

Я — к другому.

— А я этот вопрос не решаю.

Я — к третьему.

— Это не по моей специальности.

— Это не в моей компетенции.

— С этим обождем!

— С этим переждем!

И тут чувствуешь, как у тебя второе дыхание прорезается.  Легкость в теле необыкновенная.  Упругость удивительная.  Ножки напружинил и пошел по кругу!

Отказать — хорошо!

Подождать — хорошо!

Переждать — мирово!

Мчишься по городу крепкий, легкий, закаленный и только слышишь:  хлоп-хлоп!  Буль-буль!.  Слабенькие отпадают, хрум-хрум — косточки ихние хрустят...

Но остаются самые-самые!  Самые зубастые, самые жилистые.  Вы мне:  «Отказать!»  А я с женой, с детьми — в приемную!  Хлоп на пол!

— У меня течет.

Вы мне:  «Убирайтесь вон!»  А я из колодца:

— Здрасте.  Это у меня...

Вы мне:  «Пошел вон!»  А я из-под машины, из-под колеса:

— Здрасте, это у меня промокает.

Вы самолетом, а я через винт.

Вы за границу.  А я в Монтевидео из-под пальмы:

— Здрасте, это у меня...

— Ах, чтоб ты пропал!  Откуда ты такой выискался?

— «Откуда»?  А путем вашего искусственного отбора.  Скорость, как у гепарда, кожа, как у хамелеона, челюсть своя и запасная, справа автобиография, слева справка о состоянии здоровья, в зубах прописка, в глазах вид на место жительство!

И плотным строем пошел!  Только ветер в ушах, только пыль по дороге, и жилмассив в одну линию сливается.

Отказать — хорошо!

Отложить — хорошо!

Переждать — мирово!

Табличкам не верим.  Мест нет — найдешь!  Билетов нет — поишешь!

Самолеты не летят — отправишь!

Ни черта не страшно нам, закаленным, перченным, проверенным.  Мужчины поджарые, женщины стройные, население красивое!

Не трогайте бюрократов!  Большая польза от них происходит.

Сколько лет мы их терзаем.  А они все есть.  Знаете почему?  Мы их породу улучшаем — съедаем самых слабых!

Дай ручку, внучек!  Юзик, Юзик, дедушка не может быстро, дедушка устал.  У дедушки ноги старенькие.  Давай посидим.  Ты же хороший мальчик.  Сядь, Юзенька, сядь, дорогой.  Я сказал сядь!  Я стенке сказал или кому я сказал?!  Дедуля что сказал?..  Что надо дедуле сказать?..  А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант.  Если бы у меня было такое детство!  Ну-ну...

Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили грязные...  И какой гвалт...  Пятеро хотят писать, один хочет селедку.  Какие книжки, какие тетрадки?..  Я еще получил очень удачное образование, я чинил примуса.  Ты слышишь, Юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю, главное — это керосин, чтоб он горел...  Моя вся жена пропахла керосином.  Нас нельзя было позвать в гости:  они от нас имели аромат...  Собаки падали в обморок.  Ты не знаешь, что такое примус.  Вся Одесса качала по утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.

Я тоже был отчаянным, я имел троих, и они выросли.  Старший стал военным, утонул в Керченском проливе в первые дни войны.  Младший окончил политехнический, уехал в Новосибирск, твоя тетя закончила консерваторию, сидит в Москве...  Все разъехались, все ищут счастья.  Только мы остались на месте...  Ты знаешь, Юзик, я так смотрю и думаю, что я такого сделал особенного?..  Так я тебе скажу, что.  Ничего...  Все вложил в детей.  Стакан молока — дети.  Кусочек яблока — дети.  Ложка сахара — дети.  Твой папа был слабый мальчик, ему нужны были витамины.  А твоей тете нужен был приличный инструмент — она в консерватории.  Так всю жизнь.  Вы маленькие мы переживаем, что вы болеете, вы старше мы переживаем, что вы плохо кушаете.  Потом вы устраиваете нам попадание в институт — мы ночи не спим.  Потом вы женитесь — с нами такое творится, моим врагам!

Что надо сказать дяде?  Ну!..  Здра...  Ну!..  Здра...  Ох, я ему напомню, так он всю жизнь будет помнить.  Ну!..  Здра...  Такой буц здоровый, четыре года скоро.

Отдай девочке мячик.  Отдай, солнышко.  Ухаживай за ними.  Все равно они отдают нам больше, если они хорошие.  Все равно они отдают нам все, если они золотые.  Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик, и я знаю кто?..  А дети на ней, весь дом на ней.  Я ей говорю, Соня, перестань...  Перестань.  Дети все устроены, мы на пенсии.  Перестань, Соня, поспи до восьми.  Поедем к детям.  Дети за нами будут ухаживать.

И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск, где твой папа кандидат, а мама аспирант.  Все математики, все в очках, а кто будет варить обед?..  И я вижу, моя Соня стирает, а я выкручиваю.  Она моет полы, я стою в очередях.

Кое-как поставили этих кандидатов на ноги.  Поехали к дочке.  Уже Москва, уже скрипачка, уже все удобства.  И что я вижу?..  Соня стирает, я выкручиваю.  Соня варит, я стою в очередях.

Поставили на ноги скрипачей, сняли у них с шеи детей, вернулись домой.  Дома отдохнем.  Летом у моря.  Мы на пенсии.  Дети съедутся, будут ухаживать.  Дети съехались...  Что я вижу, Юзик?..  Соня стирает, я выкручиваю.  Соня варит, я тяну с базара кошелки — лошади оборачиваются.  Дети должны отдохнуть.  У детей один только месяц.  Так мы не пойдем на море.  Я не помню, когда я был на пляже.  Лет десять назад.  Случайно.  Неважно.  Мы отпляжили свое.

Что нам надо, Юзик?..  Чтобы у детей наших было немножко больше счастья, чем у нас.  Чтоб ты уже попал в институт и удачно женился:  есть такие жены — моим врагам, ты же знаешь.  И чтоб у тебя были хорошие дети, и чтобы они попали в институт, и удачно женились, и чтобы у них были свои дети, тоже хорошие и тоже способные.  А мы будем ездить и не будем говорить о болячках.  Потому что у кого их нет, и еще не хватает об этом говорить.

И будем смотреть на наших внуков, и радоваться, и потихоньку уходить...  А все это называется просто — хорошая старость.

Правда, Юзик?..  Ты же все понимаешь.  Ну, давай ручку дедушке, золотко.  Мы уже идем.  Бабушка нас ждет.  Дай ручку.  Чтоб ты не знал, что я видел...  Чтоб ты был здоров!  Юзик, дедушка не может быстро, не забывай.

Шшш!..  Шшш!..  Тише!  О таких вещах только между нами.  Я тебе, ты мне и разбежались!  Не дай бог!  Что вы?!  Жизнь одна, и прожить ее надо так, чтобы не было больно...  Читали?!..  И все!  Все разговоры, замечания только среди своих — папе, маме, дяде, тете.  И все!  И разбежались.  А вы на всю улицу...  Что вы?!  Осторожнее!  Десять тысяч человек, и все прислушиваются.  Вы их знаете?  А кто за углом?..  Ну, не можете молчать, вас распирает — возьмите одного-двух, заведите домой...  Окна заложите ватой и — всю правду шепотом!  Недостатков много, а здоровье одно.  Недостатки исправишь...  А так, сидим, молчим.  Ничего не видели, не слышали.  Глухонемые.  Мычим.  И все!  Кто к глухонемому пристанет?!  Что вы!..  Молчание — золото!

Читали, в Гостином дворе золото нашли — шесть кирпичей.  Они растрезвонили — шесть кирпичей!  Уррра!  Шесть кирпичей!  Землекопы, некультурные люди!  Ну и сразу пришли и забрали!  Что, им дали хоть один кирпич?!  Апсурд!  Они теперь ходят за зарплатой, локти кусают.  Ну а если бы они не сказали?..  Я понимаю, но допустим.  Ну, нашли.  Ну чего кричать?  Молчание — золото!  Шесть кирпичей.  Пять закопал, один на расходы.  Кусочек отпилил — и в Сухуми на пляж.  У всех зима, а вы загораете.  Всем зубы золотые вставил — себе, жене, теще, детям.  Младшему полтора года — он уже в золотых зубах.  Что, некрасиво?  Красиво!  Улыбнуться нельзя — арестуют!  И нечего улыбаться.  Нечего рот раскрывать!  Дома радиаторы золотые — сверху глиной обмазаны.  Что, плохо греют?  Согреют.  Это же золото!  Сын в институт попасть не может — полный идиот.  Декану полкирпича — сын академик, золотая голова!  Дочка — корова, еле ходит.  Полкирпича в зубы — прима-балерина в Большом!  И в результате все устроены и три кирпича на черный день.  Только тихо!  Никаких собраний.  Никаких обедов, никаких праздников.  Окна закрыты ставнями, из дома не выходить!  Круглосуточные дежурства.  Кушать только ночью под одеялом!  Вот это жизнь!  И — тсс!  Молчание — золото!

Железнодорожная станция.  Маневровые пути.  Н а ч а л ь н и к  — молодой парень — нажимает кнопку селектора.

Н а ч а л ь н и к :   Семенов!

Бытовка железнодорожной станции.  Широкое окно.  Стол.  За столом сидят двое, играют в домино, пьют кефир, заедают батоном.  Пожилой рабочий —  б р и г а д и р,  молодой — его  н а п а р н и к.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а   (из динамика) :   Семенов!

Б р и г а д и р :   Слушаю.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Где стоит вагон?

Б р и г а д и р :   Посредине — между солью и сахаром.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Нужно поставить его под сахар.  Бери людей, Семенов, и кати!

Б р и г а д и р :   Сделаем!

Напарник встает, надевает рукавицы.

Ты куда?

Н а п а р н и к :   Так ведь вагон...

Б р и г а д и р :   Сиди, сейчас снова вызывать будет.  Играй.

Щелчок в динамике.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Семенов!  Вы еще не перекатили вагон под сахар?

Б р и г а д и р :   Уже...  Перекатили.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Тут обстановка изменилась, надо перекатить под соль, простите.

Б р и г а д и р  (жуя) :   Это уже не годится.  Это не работа.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Ну, граждане, простите.

Б р и г а д и р :   Ладно, мы пошли.  Ходи!

Напарник встает, надевает рукавицы.

Сиди.  Дубль шесть.  Сейчас отменит!

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Семенов?

Б р и г а д и р   (бодро) :   Да-да!

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Это опять я, здравствуйте!

Б р и г а д и р :   Да-да!  А это я!

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Извините.  Вы случайно вагончик еще не перекатили под соль?  Может, не успели?

Б р и г а д и р :   Уже!  Как приказано!  Так и перекатили.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Ясно...  Спасибо.  Тут обстановка изменилась, надо его перекатить под са...

Б р и г а д и р :   Но это уже знаете что?..

Н а п а р н и к :   Это не работа.

Г о л о с   н а ч а л ь н и к а :   Я вас убедительно прошу...  Ну, ради меня.

Б р и г а д и р :   Ну, если ради вас...  Мы пойдем.

Н а п а р н и к :   Я пошел.  Дубль пусто!

Б р и г а д и р :   Я пошел!  (Стучит костяшкой домино.)  Сейчас он придет.

За дверью всхлипывания:  «Ой, ой, как мне стыдно...»

Н а п а р н и к :   Царапается.

Б р и г а д и р :   Пусть войдет.

Н а п а р н и к :   Входите, чего уж там.

Входит начальник , снимает фуражку.

Н а ч а л ь н и к :   Вы уже?..

Б р и г а д и р :   Уже...  A что, не надо?

Н а ч а л ь н и к   (опускает голову) :   Мне сказали, я сказал.  Мне бы не говорили, я бы не говорил.

Б р и г а д и р :   Перекатить?

Начальник кивает.

Что я, мальчик — катить вагон туда-сюда?  Вы на его руки посмотрите.  (Кивает на напарника.)

Напарник показывает без всяких изменений.

Куда?  Под соль?

Начальник отрицательно качает головой.

Под сахар?

Начальник отрицательно качает головой.

А куда?

Н а ч а л ь н и к   (шепотом) :   Посредине...  Промеж.

Б р и г а д и р :   Уже стоит.

Н а ч а л ь н и к :   Как вы догадались?  Вы талант!

Б р и г а д и р :   Вы у нас сколько работаете?

Н а ч а л ь н и к :   Месяц.

Б р и г а д и р :   А я — пятнадцать лет.

Вы знаете, может быть, я ничего не понимаю, но все это нужно играть не так.  Как?..  Я не знаю.  Но не так.  Может быть, я ничего не понимаю, но играть нужно совершенно иначе.  Может быть, даже как-то наоборот.  Там, где он заходит спереди, попробовать... попробовать... нет, не сзади.  Попробовать совсем не заходить.  Там, где все играют слева направо, попробовать сыграть по диагонали, что ли, и завернуть штопором вбок!  Попробовать!  Надо делать.  Это же все не так.  Все!  Как?  Еще раз говорю, я не специалист.  Я не знаю, что не так.  Господи!  Ну что тут сложного?..  Ну, может быть, появиться в зале на лошади, а может быть, в темных очках, с брандсбойтом.  Я сейчас фантазирую, вы заметили?..  Или в другом ключе.  Более эмоционально.

Может быть, актеры через трубу должны полезть на крышу.  Допустим, мы все в зале, а они все на крыше.  Может быть, так.  А может быть, мы все на крыше, а они все...  дома...  Я опять фантазирую, вы заметили?..

Я не знаю, я не специалист, меня недавно оперировали.  Я лежу и чувствую — не так.  Не знаю как, но не так.  Я не специалист, поэтому я молчал, иначе они бы меня зарезали.  Но это в больнице, а здесь мы же можем фантазировать.  Может быть, я не прав, но у меня такое ощущение...  Это все нужно играть не так.  Как?..  Отвечу.  Иначе!  Может быть, настолько иначе, что не играть вообще.  Попробовать.  Если получится хорошо, продолжать не играть.  Может быть, так.  А может быть, ничего не менять, все так играть, но без публики.  Вы следите за ходом моей мысли?..  Следите вы, потому что мне трудно.  А может быть, так играть, чтобы не играть?  Ставить и в то же время не ставить.  Обращать внимание и не обращать.  Говорить о чем-нибудь и не говорить.  Речка движется и не движется.  Трудно высказать и не высказать.  То, что это не так, я знаю твердо.  А вот как?  Если вы не сыграете так, как я говорю, еще раз извините...  Я могу изложить свои пожелания в письменном виде.

Стемнело.  Опускается ночь.  Я не могу уснуть.  Я верчусь.  Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь...  Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь...  Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь...  Вот я к вам пришел.  Да, сейчас.  Именно.  Я не ответил вам сегодня днем в вашем кабинете, когда вы на меня пошли, как танк.  Я сообразил потом, на лестнице.  Я могу также пойти на вас.  Мне есть что сказать.  Я не сообразил сразу.  Ха-ха!  Отвечаю сейчас, ночью.  Первое!  Второе!  Третье!  Четко.  Где вы слышали такие выражения?  Раз!  Два!  Четко, сжато, лаконично — характерно для меня!  Мною сделано это, это, это!  Не сделано то-то, то-то, то-то.  По таким причинам.  Лаконично, скупо, сжато, телеграфно — рубленый стиль.

Ваши слова:  «Дурака валяешь, детский сад развел», «... на горшке сидеть».  Мой ответ: «Я здесь по распределению — раз!  Сижу не на горшке, а в бедламе, которым вы жутко руководите, — два!  И ничего вы мне не сделаете — три!» Отвечаю сжато, скупо, лаконично — характерно для меня!  И болтаю столько, сколько нахожу нужным.

Пожилой человек, перестаньте говорить чушь.  Я тоже с высшим, я тоже могу нахамить!  Ха-ха!  Продолжаю мысль, не давая опомниться:  «Доверять надо всем.  И мой детский лепет — это смелый ход вперед».  Дайте ему воды.  Он не выдержал.  Он мне неинтересен.  Иду дальше.  Какая ясная голова, какая легкая походка.

Тетя Катя.  Это я.  Так вот, тетя Катя.  Вы вахтер, а я опоздал.  Я пробегал.  Вы крикнули.  Я промолчал.  И только на лестнице сообразил.  Отвечаю сжато, скупо, лаконично, остроумно — характерно для меня!  «Штаны потеряешь!»  Глупо.  Бежал достойно, хотя и тяжело дыша.  «Все уже работают, а он лезет».  Ну, не лезет, а идет к себе.  А насчет «все работают», то ха-ха-ха!  И я могу обернуться и прокричать назад большое оскорбление.  «Не надо вязанье в кобуре держать!» Поднимите ее.  Отстегните портупею и дайте ей воды.  Она мне неинтересна.

Так...  Кто еще?  Ночь проходит, а народу много.  Всем, кому не ответил днем, отвечаю сейчас.  Каждый, кто хочет, найдет меня в любое время ночью в постели.  Я его жду.

Иду дальше, сохраняя хладнокровие и выдержку.

Он!  Вы!  Я — к нему!  Нет уж, пропустите.  Отстраняю рукой, вхожу.  Он!  Вы!  Слушайте!  Вы собрали вокруг себя подхалимов и думаете, что правда к вам не просочится.  Она просочилась.  Она здесь.  Я в белье.  Я в ночном.  Никто ему не скажет, кроме меня.  Ты стар!  Твои традиции, которые ты так уважаешь, — гибель твоя!  Твои друзья, к фальши которых ты так привык, — гибель твоя.  Твое самолюбие — гибель твоя.  Твоя принципиальность — гибель твоя.  Не спрашивай мнение у тех, кто согласен, спрашивай у тех, кто возражает.

Все!  Он побледнел!  Он осекся.  Он не знал этого!  Он мне неинтересен!

Теперь вы, девушка.  Я пробивался через весь вагон.  Я стоял три пролета возле вас, собираясь пошутить.  Но вы вышли вдруг.  Видимо, вам было нужно.  Я растерялся.  И только когда вагон со мной отъехал, я сообразил...  Отвечаю скупо, точно, сжато, остроумно — характерно для меня!  Пошутить я собирался так:  «Смотрите, как рвет водитель.  Не мешки везешь.»

Вы резко ушли, оставив себя без этой шутки.  Кто больше потерял?  Такими, как вы, полны вагоны.  Таких, как я, мы там не видим.  Только без рук...  Не надо меня целовать...  Ну, не балуйтесь...  Ну, все, перестаньте!  Я уже весь в помаде...  Вы же видите — у меня опущены руки.  Все!  Ищите встреч.

Вот и он.  Стой, что ты мне крикнул вслед, а я не обернулся и только втянул голову в плечи?!  Отвечаю тебе сейчас, ночью, резко, грубо, жутко, сильно — характерно для меня!  Хам!  Я таких, как ты...  Ты меня понял.  Смотри, как я беру тебя за грудь, как у тебя болтается голова, как мои пальцы сжимают твой ворот.  Они побелели.  И это одна рука.  Что будет, если я применю вторую?  Не извиняйся, не дрожи.  Умей отвечать сильному.  Ты никогда не будешь кричать вслед.  Или я тебя сейчас буду бить страшно, жутко, сильно и резко.  Характерным, присущим мне боем.

Я еще сильнее сжимаю твой ворот.  Мои зубы скрипят.  Ты задыхаешься.  Не кричи мне вслед больше.  Не кричи!  А теперь иди домой, шатаясь и схватившись за горло.  Ты уже запомнил меня.  Ступай вон!  Не оборачивайся!  Что?..  Ну, я же догоню...  И бежать мне легко.  Я лечу... лечу...

Оставьте меня...  Кончается ночь...  Мне еще нужно повидать его... моего единственного...  Я же не успел сказать ему самого главного.  Это все пустяки...  Я сразу не нашелся...  Это же все мелочи...  Только тебе я могу сказать...  Только от тебя я могу услышать...  Мы просто были в запале...  Я позвоню...  Я позвоню...

Кончается ночь...  Мне надо сказать маме, как я хочу сберечь ее.  Я позвоню...  Я позвоню...

Сказать моей первой, моей ранней, что я любил ее и не говорил из дурацкой сдержанности, которую называл мужской.  И если бы я сказал второй, что люблю, я бы ничего не потерял, а только стал бы лучше...  Я позвоню...  Я позвоню...

Звонок...  Я прощаюсь с вами...  Одеваюсь.  Ем.  Бегу.  Лечу.  Сажусь и молчу.  Скупо, сжато, остроумно — характерно для меня!

О себе я могу сказать твердо.  Я никогда не буду высоким.  И красивым.  И стройным.  Меня никогда не полюбит Мишель Мерсье.  И в молодые годы я не буду жить в Париже.  Я не буду говорить через переводчика, сидеть за штурвалом и дышать кислородом.

К моему мнению не будет прислушиваться больше одного человека.  Да и эта одна начинает иметь свое.

Я наверняка не буду руководить большим симфоническим оркестром радио и телевидения.  И фильм не поставлю.  И не получу ничего в Каннах.  Ничего не получу в смокинге, в прожекторах в Каннах.  Времени уже не хватит...  Не успею.

Никогда не буду женщиной.  А интересно, что они чувствуют?  При моем появлении все не встанут.

Шоколад в постель могу себе подать.  Но придется встать, одеться, приготовить.  А потом раздеться, лечь и выпить.  Не каждый на это пойдет...

Я не возьму семь метров в длину...  Просто не возьму.  Ну, просто не разбегусь...  Ну, даже если разбегусь.  Это ничего не значит, потому что я не оторвусь...  Дела...  Заботы...

И в этом особняке на набережной я уже никогда не появлюсь.  Я еще могу появиться возле него.  Против него.  Но в нем?!  Так же и другое...  Даже простой крейсер под моим командованием не войдет в нейтральные воды...  Из наших не выйдет.  И за мои полотна не будут платить бешеные деньги.  Уже нет времени!

И от моих реплик не грохнет цирк и не прослезится зал.  И не заржет лошадь подо мной...  Только впереди меня.  И не расцветет что-то.  И не запахнет чем-то.  И не скажет девочка:  «Я люблю тебя».  И не спросит мама:  «Что ты ел сегодня, мой мальчик?»

Но зато...  Зато я скажу теперь сыну:  «Парень, я прошел через все.  Я не стал этим и не стал тем.  Я передам тебе свой опыт».

Наступило такое время, когда сказать, кто куда поедет, невозможно.  Наступило время больших перемещений.  Люди ездят.  Над головой жужжат битком набитые самолеты, они летят на юг.  Такие же набитые самолеты летят обратно.  Если бы Ту-104 имели подножки, на них бы висели гроздьями.  В Воркуту билет достать невозможно, на Дальнем Востоке битком, на Крайнем Севере на каждом камне турист, в Москве, как обычно, вынесет из метро, ударит об забор и понесет в другое метро — ваше счастье, если вам туда надо.  В каждом городе полно приезжих, откуда же они выезжают?

Мы встречаемся с друзьями в Ленинграде, уезжаем от них в отпуск и там встречаем тех же друзей...

Время больших перемещений!  Половина людей едет туда, половина обратно, остальные стоят в очереди за билетами.  Мой дедушка пятьдесят лет сидел камнем, вчера он двинул в Новосибирск с ответным визитом.

Такое время!  Все знают правила уличного движения.  Появились миллионы непьющих: они за рулем, их пешком под кирпич не затолкаешь!

Такое время — каждый третий спрашивает, как пройти, каждый второй не знает.

— Скажите, этот трамвай идет до вокзала?

— Да.

— Значит, я сел правильно?

— Да.  Только сейчас он идет в другую сторону.  Вы хоть сядьте туда лицом.

Время больших перемещений.  Массы двинули за город.  В музеях демографический взрыв.  В гостиницах толпы.  Под каждым деревом семья.  В гнездах по два птенца и по четыре первоклассника.

На одного лося по двадцать тысяч человек с фотоаппаратами.  На малого зайца сорок человек с ружьями, собаками и удостоверениями.

Волки растерялись:  за каждым их движением следят по восемь человек, и в их стаю затесался самец с кинокамерой и билетом клуба кинопутешественников.

За Полярным кругом завыл белый медведь, опечатанный, окольцованный и зарегистрированный.

Двадцать человек ждут, когда вынырнет морж.  Он бы и не вынырнул, но его снизу подталкивают четыре аквалангиста.

Рыба кит, по фамилии Джек, с потухшим взглядом, крутит сальто за полведра рыбы, которая свое уже открутила.

Шестнадцать человек помогают льву охотиться.  Двое держат козу, один бежит впереди и лаем показывает, где она находится.

В стае акул двое наших!

Люди ездят.  Пообедать им уже неинтересно, одеться им уже неинтересно, им интересно путешествовать, видеть, слышать и кроме желудка и тела доставлять наслаждение своей душе, чтобы еще полнее сделать то, что называется этим простым словом — жизнь!

Он — наше чудо.  Он — наша гордость.  При виде женщины встает, дает ей стул, пальто.  Не спит на собрании.  После доклада о международном положении и происках реакции ему стало плохо.  Остальные, окружив, долго смотрели на него и, даже проводив «скорую», не могли разойтись.  Так это на всех подействовало.  Через него сам начинаешь чувствовать.  Ему скажут:  «Не волнуйтесь, мы этот вопрос решим через неделю».

Он верит!  Запоминает, приходит через неделю!  И спрашивает:  «Ну как?..» Что — как?!  Все забыли о чем это он.  Ах, об этом...  Через него чувствуешь.  Мы им просто гордимся.  Он ведь, в общем, вреда никакого не приносит, но удовольствия масса.  Видит:  «Посторонним вход воспрещен!» — не затолкнешь.  Все туда рекой текут, что-то выносят оттуда, он — ни с места.  Такая канареечка!  Все-таки под сорок — и такое чудо маленькое.

А если по знакомству что-нибудь, то вообще не дай бог.  Некоторые видят, как он живет, как одет, — пожалеют.  Иди, мол, туда, я там договорился.  Не идет!  Серьезно!

К нам толпами валят, спрашивают:  где он?  Мы говорим, вон он, у окна.  Он работает, на него стоят смотрят.  Одна чертежница жевала и смотрела на него полдня.  Он же отказывается стричься, лечиться, дома все механизмы не действуют.  Гонят его:  иди стригись, лечись, чини — не идет.  Не может в рабочее время.  А в нерабочее время те же тоже не работают.  При всем при том поговори с ним — ничего такого не почувствуешь.  Никаких закидонов, как вы, как я...  То есть, видимо, что-то есть, но внешнее...  Все ко мне бегают — я с ним рядом сижу.  Я говорю:  «Что вы бегаете?  Он действительно такой.  Не надо его раздражать».

Кстати, он холостяк.  Мы его уже знакомили.  Он симпатичный, если бы не одежда.  Он же все — в магазинах...  Еще в начале месяца, чтобы без очередей.  Ну и выглядит, как из ДОПРа.  Все на нем «Скороход», «Красный богатырь», «Кемеровский промкомбинат».  Но если эту кирзу и дерюгу содрать, он там симпатичный.

Знакомили, знакомили.  Ну, конечно, эти женщины недовольны были.  Даже пожилые, которым вообще терять нечего:  стихи читает, книжки дарит, чай пьет — идиот, в общем!  Нам тоже крыть нечем — у них факты.  Мы говорим:  «Ну, он такой.  Принимайте его таким».  — «Это что ж, он на зарплату жить будет?» — «Будет!  Он же не прикидывается.  Он действительно такой.  Это же он как-то сказал:  «Давайте напишем, пусть этого продавца заменят другим, будет иначе».

Честное слово, душой возле него отдыхаешь.  Намотаешься где-нибудь, налаешься, наобещал тебе кто-то золотые горы, а сам вообще не явился — приходишь к нему:  «Расскажи, как ты себе представляешь...  Вот, вообще...  Как бы ты хотел?..  А какие должны быть отношения?»

Он говорит, а ты сидишь, думаешь о чем-то.  Как на берегу моря...  Мы его очень бережем.  Говорят, где-то девочка появилась под Архангельском.  Такая же.  Если их познакомить, окружить плотно, накрыть чем-нибудь сверху — интересная порода людей может пойти!

Вы еще не слышали наш ансамбль, послушайте.  Во-первых, у нас великолепный певец.  Очень хороший парень.  Отзывчив, всегда одолжит.  Не курит, не пьет.  Слова от него не услышишь.  Мухи не обидел.  Травинки не сорвал.  Ну, конечно, когда поет, то заставляет желать лучшего.  Но вышивает.  Прекрасный парень.  Мы его держим.

А вот пианист — большой общественник:  Взносы, культпоходы, все мероприятия на нем.  Конечно, мы стараемся, чтоб он поменьше играл на рояле, но если он вырывается...  Разве его выгонишь?  Он сам кого хочешь выгонит.

К саксофонисту не подходи:  Он сейчас лечится от запоя.  В трезвом виде он тоже способный парень, но, к сожалению, не в музыке...  Он спортсмен — гиревик.  Сейчас ему надо лечиться, кто ж его выгонит?

А эта женщина у контрабаса — мать двоих детей.  Конечно она может держать ритм.  Разве поднимется рука ее выставить.  Двое малышей плачут, ищут отца.  Пусть она поиграет, что делать?

Этих трубачей мы подобрали на улице:  пропадали ребята.  Так здесь они хотя бы в тепле...

Ударник вам не понравится, я уверен.  Он уже давно никому не нравится, но два месяца до пенсии.  Пусть человек доиграет.  Мы же не звери...

Теперь вы поняли, почему наш ансамбль так звучит?

Алло?..  Это милиция?..  Скажите вы меня не вызывали?..  Я вернулся из командировки, а соседи говорят, кто-то приходил с повесткой – меня куда-то вызывают...  Чижиков Игорь Семенович, Лесная, пять, квартира восемнадцать...  Я не знаю, по какому делу...  Нет, я не в магазине...  Нет, не блондин...  Тридцать три...  Я на всякий случай.  Вдруг вы...  Не вызывали...  Может, ограбление?..  Я-то нет...  Но мало ли...  Может, кого-нибудь оклеветал?..  Может, вы знаете?..  Нет, пока ничего.  Значит, вы не вызывали?..  Извините за беспокойство.  Ой!  (Вздыхает.)

Алло?..  Это военкомат?..  Вы меня не вызывали случайно?..  Чижиков Игорь Семенович...  Да, обязанный, младший лейтенант...  Ну, я не знаю.  Может, я уклоняюсь или не явился раньше.  Мало ли что...  Тут, говорят, повестка была, а я в это время был в командировке...  Лесная, пять, квартира восемнадцать...  Проверьте, пожалуйста, может, что-нибудь не так...  Может, я чего-нибудь не знаю.  Может, вы знаете...  Ну, может, допустил чего-нибудь...  Нет.  Значит, вы не вызывали?..  Извините, пожалуйста.  О!  Кусок в горло не лезет.

Алло?..  Это суд?..  Вы меня не вызывали?..  Чижиков И.С.  Лесная, пять, квартира восемнадцать...  Какое ограбление?..  Нет, не участвовал.  Я в командировке был...  Алиби, алиби...  Нет, не блондин...  С кем связаться?..  И кого спросить?..  А от кого сказать?..

Алло!..  Двести пятьдесят три добавочный...  Николай Петрович, пожалуйста...  Николай Петрович, это Чижиков от Потапова...  Я по вопросу вызова в суд...  И.С.  Он просил меня к вам обратиться...  Просто так, явиться и все?..  Завтра?..  А у меня же нет на руках повестки...  Пустяки...  А в какую комнату это сделать?..  Я же не знаю, по какому делу...  Поэтому я и звоню...  Вы не подскажете?..  Не блондин, сто шестьдесят семь, сороковой, глаза голубые, тридцать три...  Я не морочу голову.  Была повестка...  Я не знаю, может, вы знаете?..  Может, мне все-таки прийти?..  Пока не надо.  Но вы будете меня иметь в виду?..  Спасибо, извините.

Алло, это диспансер?..  А это Чижиков говорит.  Вы меня не разыскиваете?..  Я не укрывался, но может, вы меня разыскиваете?..  И.С.  Лесная, пять, квартира восемнадцать...  По этому адресу я прописан...  Я понимаю, что меня нечего искать, но может, вы меня не можете найти...  Может, вы не так ищете...  Нет, девушка, этим я не занимаюсь...  Нет, вы трубку не бросайте.  Вы проверьте, повестка была...  Это не шутка...  Чувствую себя хорошо...  Я-то не подозреваю.  Может, вы?..  В последний раз?..  Месяца два назад...  Нет, не жаловалась...  Хорошо знаю.  Мы вместе работаем...  Нет.  Ничего...  По утрам?..  Прозрачная?..  Сейчас посмотрю, подождите, пожалуйста...  Алло, прозрачная...  Я посмотрел...  Два месяца назад...  Не случайная...  Работаем.  Бок о бок...  Может, кто-нибудь заявлял...  Я-то ни с кем, но, может, кто-нибудь заявлял...  Куда позвонить?..  В милицию...  Сказать – от вас?..

Алло!  Это милиция?..  Это Чижиков из диспансера.  Мне сказали, чтобы я к вам обратился...  Не блондин...  Лицо чистое.  сто шестьдесят семь, сороковой, тридцать три, голубые...  Я все-таки зайду...  Ну, пожалуйста, доведем до конца...  Можно?..  Спасибо.  Бегу!

Богатая у нас страна, много всего, и ничего не жалко.  Но главное наше богатство люди.  С такими людьми, как у нас, любые трудности нипочем, и я не преувеличиваю.

Судно новое построили.  Только отошли от родного завода — котел вышел из строя.  Не возвращаться же.  Только ведь вышли.  Два паренька, обмотав друг друга чем попало и непрерывно поливая один другого и вдвоем сами себя, влезли в котел, в невыносимый жар, и спасли престиж тех, кто ставил этот котел.  В огонь и воду идут наши ребята, если надо.  К сожалению — надо.  Очень надо.

Читали?  В городе Н. прорвало водопровод.  Потому что сколько он может действовать?  Он же был свидетелем восстания Спартака.  Единственное, чего он не видел, так это ремонта.  И прорвало его.  Но мимо водопровода шел солдат.  Простой парень из-под Казани.  Разделся, влез и заткнул что надо в ледяной воде и дал городу воду.  Врачи долго боролись за жизнь солдата, но он остался жив.

Недавно снова прорвало.  Теперь кинохроника заранее подъехала.  Водопровод бьет фонтаном.  Юпитера горят.  К девяти солдата привезли.  Скромный паренек, опять заткнул.  Господи, когда такие люди, хочется петь!  Непрерывно, не прекращая пения петь и плевать на все — сделают!

Вот пожилая женщина, домохозяйка.  И оказалась в новом районе.  Бывает.  Жизнь нас забрасывает...  Случалось вам удивиться:  весной в центре города сухо, чисто и вдруг толпа в грязи, в тине, в болотных сапогах.  Это они — жители новых районов.

Если уж попал туда, то либо там сиди, либо отсюда не выезжай.  Так вот, бредет наша скромная женщина, простая домохозяйка и слышит:  «Помогите!  Помогите!»  — уже слабо, слабо.

Глядь, у самого дома тонет старичок.  У самого порога.  Он открыл дверку, ступил ножкой и сразу ушел под воду.  Забыл, что выходить-то нельзя, его ж с этим условием вселяли.

Скромная женщина подгребла на доске, обхватила его рукой, обогрела.  Корреспонденты набежали.  Она стоит мокрая, счастливая, держит старичка за воротничок.  Потому что, если ты герой, оглянись вокруг, и тебе всегда найдется работа.

Казалось бы, совсем не романтическая профессия — водитель троллейбуса.  Но это смотря мимо чего ездишь.  А он мимо нового дома ездил, любовался им и не знал, что дом прославит его.

Всем известно, что раствор хорошо держит, если в нем есть цемент.  А если с каждой машины килограмм по двести украсть, раствор будет держать хуже.  А если утянуть пятьсот, раствор можно будет перемешивать, но держать он не сможет:  на одном песке долго не простоишь.  Но дом стоял.  Почти неделю.  Ну а потом ветер рванул или машина проехала — и дом сложился, как домино.  И кто, вы думаете, разгреб кирпич и вытащил приемо-сдаточную комиссию с отличными оценками за качество строительства?..  Наш водитель троллейбуса.

Где-то сорок тонн зерна горело в складе, электрики концы голые оставили.  Так кладовщик на себе килограмм триста вынес.  А другой ему кусок кожи дал своей.  Той, что ближе рубахи.

Вы слушаете и думаете:  где-то рвануло, где-то упало, где-то сломалось.  И всегда найдется он.  Он вытащит.  Он влезет.  Он спасет.  Хорошо, если заметят.  А сколько их, безвестных, лежит под машинами в снег, в дождь на дорогах наших.  Конечно, с запчастями, слесарями, с передвижными мастерскими каждый дурак сумеет, а ты так — в холод, в зной...  За пятьсот километров от Усть-Улыча, за триста до Магадана один с гаечным ключом.  Вот ты и опять герой.  Только ты этого не знаешь и не знаешь, сколько всего разного держится на твоем героизме.  Потому что иногда подвиг одного — это преступление другого.  Жаль только, нет фотографий подлинных «виновников торжества».

Слава богу!  Главное, что все хорошо кончилось!  Я все квартиру пробивал.  А жил в одной комнате.  Я, жена, теща, ребенок.  Через пять лет подошла очередь.  Все в порядке, уже обсуждают, а тут пришло письмо, что у меня есть строение в Тульской области.  Я говорю, какое строение, в какой области?  Я там даже проездом не был.  Но они должны были проверить сигнал.  Написали в Тулу.  Через два месяца пришел ответ.  Слава богу, все как я ожидал — действительно меня там не было!  Фу!  Все в порядке.  Но наш дом уже заселили.  Не будут же меня ждать...  Следующий через два года сдавали.  Меня первым поставили.  Уже обсудили, а тут письмо пришло, что моя жена имеет особняк под Минском.  Я говорю, вы что?  Она же местная.  Всю жизнь никуда не выезжала.  Поверили, но на всякий случай запросили Минск.  Через три месяца пришел ответ.  Слава богу.  Действительно нет у нее особняка под Минском.  Все в порядке.  Но уже и второй дом заселили.  Мы больше домов не строили, я начал через горисполком.  Ну, теща уже умерла.  Дочка замуж вышла, и ее муж к нам подселился, зато жена в больницу ушла.  Но, в общем, получил!  Получил!  Начальство говорит:  «Ну, вот и все в порядке!» И все хорошо кончилось!  Ну, слава богу!  Здоровье не то.  Уже и вижу плохо, — и щека дергается, ноги тяну, и руки трясутся, а квартира хорошая.  Теперь бегу, ремонт пробиваю, пока жена в больнице.  Пробью ремонт и заживу как король.

Мальчик, помоги дорогу перейти!

А я вам вот что скажу:  очень много честных людей.  Было бы меньше честных людей, легче бы жилось.  Еще в школе нас пытались отучить от этой вредной привычки добиваться справедливости.  Посмотрите на принципиального:  искалеченная личность с электрическим огнем в глазах.  Его появление в любом месте грозит крупным скандалом.

Там кто-то кому-то выписал кубометр дров.  Нагрузили машину.  А черт его знает:  кубометр или пять, дрова или доски.  Боже мой!  Все всё понимают, все хотят жить.  Только этот не хочет, не может он, и все.  Он догоняет машину, вцепляется в руль, сигналит наверх, звонит на проходную.  Он хочет проверить, Ньютон проклятый.  Ну и проверяют, конечно.  Милиция всегда на плохое бросается быстрее, чем на хорошее.  Ну, конечно, в машине не то.  Дрова, конечно, отбирают, сажают тех, кто в кабине, тех, кто в кузове.  Все в порядке, все без дров, справедливость торжествует.  А борца тихо выбрасывают на другое место.  Там с его приходом начинается подспудное брожение, взрыв.  Садятся бухгалтер и прораб, а борец ковыляет дальше уже без глаза и авторучки.  Спрашивается:  зачем находиться там, где грузят?  Зачем торчать на передовой?  Почему в нужный момент не оказаться в нужном месте?  И, вообще, зачем хватать за руку вора?  Вдруг он станет большим человеком?  Добрее нужно быть к людям, мягче, любимее.  Надо, чтобы вы руководили принципами, а не принципы вами.

Вы видели стальной эталон — метр?  Метр, и все!  Его ни согнуть, ни скрутить, он всех цепляет.  А есть эталон мягкий, тоже, конечно, метр, но какой удобный.  Хочешь вдвое сложи, хочешь в карман опусти.  Намотай.  Даже растяни — будет полтора метра.  Вот это эталон!  Это — двадцатый век!

Вы видели человека, который никогда не врет?  Его трудно увидеть, его же все избегают.  Он никогда не лжет, он прям, как артиллерийский ствол.  Он может сказать женщине:  «Почему вы кокетничаете, показываете коленки?  Вам, по моим расчетам, уже около ста лет».

— А ты что же такой синий?  Из санатория?  И что, они сказали, что ты здоров?  Иди ляг к ним обратно!

— А ты, брат, хорош, сколько ты дал за это дикое барахло?  Ну и надули тебя!

А тот все равно ничего не может изменить.  Не может он продать барахло обратно.  Его надули, и он сам это чувствует.  Но злится не на себя и не на того, кто его надул, а на нашего, который ему раскрыл глаза.

Идите раскройте глаза своему лучшему другу на то, что она вытворяет в его отсутствие.  Они все равно помирятся, а вашей ноги в том доме уже не будет.  Вы будете враг дома номер один.

Честный человек — это бедствие.  Это испорченное настроение на весь день.  Когда он выходит из ворот, улица пустеет.  Замешкавшийся прохожий получает в награду всю правду-мать и остается сломленным навсегда.

Кто дал право калечить жизнь людям?  Вы что-то видите?  Закройте глаза.  Вы что-то слышите?  Заткните уши.  Вы что-то хотите сказать?  Скажите.  В тряпочку.  Заверните и тихо опустите в урну.

Все, что вам кажется бездарным, — гениально.  Тот, кто выглядит дураком, умнее нас всех.  Людям важно, чтоб все было хорошо, все в порядке, все ол'райт.

— Ваши дела?

— Отлично! 

— Ваши успехи?

— На большой!

— Как жизнь молодая?

— Лучше всех!

— Какой прелестный ребенок!  Какая милая квартирка!  До свидания!  Вы чудесно выглядите!

Ну, приспособился народ.  Ну, публика вертится.

Едят то, чего нет в меню.

Носят то, чего нет в магазинах.

Угощают тем, чего не достать.

Говорят то, о чем не слышали.

Читают то, чего никто не писал.

Получают сто двадцать — тратят двести пятьдесят.

Граждане воруют — страна богатеет.

В драке не выручат — в войне победят,

Железная закономерность складывается из одних парадоксов!

Женщины, подруги, дамы и девушки!  В чем радость и прелесть встреч с вами?  Почему вы созданы такими?  Нежная кожа, эти глаза, эти зубы и волосы, которые пахнут дождем.  Этот носик и суждения по различным вопросам.

Товарищи женщины, дамы и девушки!  Назад!  Вы уже доказали, вы можете лечить, чинить потолки, собирать аппараты, прокладывать кабель.  Хватит!  Назад!  Обратно!  В поликлиниках женщины, в гостиницах женщины, в цехах женщины.  Где же прячутся эти бездельники?  Она ведет хозяйство, она прописывает мужа и сидит в техническом совете.  Она и взрослеет раньше и живет дольше.  У нас в новых районах одни старушки, где же старики?..  А вот бездельничать не надо, будем долго жить.  Пьем, курим, играем в домино, объедаемся, валяемся на диванах, а потом к ним же в претензии — мало живем.  Морщины в тридцать, мешки у глаз в тридцать пять, животы в сорок.  Кто нами может быть доволен?  Только добровольцы.  Лев пробегает в день по пустыне сотни километров.  А волк?  Все носятся по пустыне, ищут еду.  Поел — лежи.  А у нас поел — лежи, не успел — лежи.  У льва есть мешки под глазами?  А брюхо?  Имей он брюхо, от него бы сбежала самая унылая, самая дряхлая лань.

Они, конечно, зарабатывают больше нас, наши женщины, с этим мы уже смирились.  Они выглядят лучше, с этим мы тоже смирились.  Они одеваются красивее.  Сейчас мы пытаемся что-то предпринять — жабо, кружевные воротнички, броши на шее...  Ну куда?!  С лысиной на голове и брошью на шее далеко не уедешь.  А какие у нас походки от долгого лежания на диванах и сидения в кресах на работе?!  Вы видели эти зады, черпающие землю?..  А зубы — от курения, употребления соленого, сладкого, горького и противного.  А глаза, в которых отражается только потолок.

Наши милые дамы, наше чудо, наше украшение.  Вставать рано, собирать детей и этого типа на работу.  Самой на бегу проглотить маленький кусочек, успеть причесаться, кое-что набросать на лицо.  Прийти на работу — и выглядеть.  И в обед занять очередь в четырех местах и все успеть.  И прибежать домой, накормить детей и этого типа.  И бежать, и вытирать, и шить, и починять.  А утром будильник только для тебя.  Для тебя будильник, как для тебя огонь плиты, для тебя толпа и давка, для тебя слова, шипящие сзади.  А ты поправишь прядку и бегом.  И любят тебя как раз не за это:  к этому привыкли.  Любят за другое — за кожу твою, ресницы твои, за губы, и слабость, и нежность твою.  И тебе еще надо умудриться, пробегая в день пятьдесят километров, оставаться слабой.  И ты умудряешься:  пойди пойми, что главное.  И я тебя люблю за все.  Только прошу, остановись на бегу — на работе, дома, встань спокойно, посмотри в зеркало, поправь что-то в лице.  Чуть сделай губы, чуть глаза, реснички вперед и наверх, покачайся на красивых ногах и опять...  А мы ждем тебя.  Ждем всюду.  С букетом и без.  Со словами и молча.  На углу и дома.  Приходи!  И в дождь и в снег...  И — не все ли равно!..

Все очень просто, если понимаешь женский язык.  Едет женщина в метро.  Молчит.  Кольцо на правой руке — замужем, спокойно, все стоят на своих местах.  Кольцо на левой — развелась.  Два кольца на левой — два раза развелась.  Кольцо на правой, кольцо на левой — дважды замужем, второй раз удачно.  Кольцо на правой и серьги — замужем, но брак не устраивает.

Два кольца на правой, серьги — замужем, и есть еще человек.  Оба женаты.  Один на мне.  Оба недовольны женами.

Кольцо на правой, одна серьга — вообще-то я замужем...

Кольцо на левой, кольцо на правой, серьги, брошь — работаю в столовой.

Темные очки, кольца, брошь, седой парик, платформы, будильник на цепи — барменша ресторана «Восточный».  Мужа нет, вкуса нет, человека нет.  Пьющий, едящий, курящий, стоящий и лежащий мужчина вызывает физическое отвращение.  Трехкомнатная в центре.  Четыре телефона поют грузинским квартетом.  В туалете хрустальная люстра, в ванной белый медведь, из пасти бьет горячая вода.  Нужен мужчина с тряпкой и женской фигурой.

Ни одной серьги, джинсы, ожерелье из ракушек, оловянное колечко со старой монеткой, торба через плечо, обкусанные ногти, загадочные ноги: художник-фанатик, откликается на разговор о Ферапонтовом монастыре.  Погружена в себя настолько, что другой туда не помещается...

Бриллианты, длинная шея, прическа вверх, разворот плеч, осанка, удивительная одежда, сильные ноги — балет Большого театра.  Разговор бессмыслен.  Вы пешком, а я в «Мерседесе».  Поговорим, если догонишь...

Кольцо на правой, гладкая прическа, темный костюм, белая кофта, папироса «Беломор» — «Что вам, товарищ?..» .

Кольцо на правой, русая гладкая головка, зеленый шерстяной костюм, скромные коричневые туфли и прекрасный взгляд милых серых глаз — твоя жена, болван!

Ну что такое Ойстрах?  Отнимите у него смычок, скрипку, костюм, авторучку.  Кто будет перед вами?

А Рихтер?  Крики:  «Рихтер!  Рихтер!» Отнимите у него рояль, отнимите оркестр, ноты, не впускайте публику и не разрешайте напевать.  Где Рихтер?  Где?  А кто перед вами?  А такой, как я, он, или он, или я, или ты.

А где будет ваш автоинспектор?  Все кричат:  «Автоинспектор!  Автоинспектор!» Отнимите у него свисток, форму, пистолетик и палку полосатую.  Может надрываться на любом перекрестке — никто не притормозит.  Только если велосипедиста схватит за лицо пятерней — тот остановится, но может вступить в ответную драку потому что кто перед ним?  Автоинспектор?  А на ногах у него что?  Босоножки!

Теперь отними у нас...  Нет...  Дай нам...  Или нет...  Отними у нас... одежду...  Ну, еще поделить людей на две половины сумеем, а дальше что?  Ничего...  Пляж...  Страна северная, значит, не пляж...  Кто кого слушает?  Физически слабые слушают всех.  Физически сильные поступают, как сами могут сообразить.  А как они сами могут сообразить?  А как военных узнать?  Любой лось, зашедший в город, плюнет на любого военного или толкнет...  а у того даже топнуть нечем...  Босиком — и под бокс...

Поэтому надо очень цепляться за то, кто что имеет.  Жена хорошая — держи жену.  Рояль — держи рояль.  Держи публику.  Скрипочка есть?  Палочка полосатая, пистолетик, штаны форменные?..  По штанам, роялю, жене и скрипке вас отличают от других голых!

Сила воли, принципиальность, честность — все у нас есть, но их не проявляем — время еще не пришло...  Рано пока...  Это ж такие орудия, что из них по воробьям не бьют.  Да, согласен, я пока и поддержу эту муру, что ж я из-за этой чепухи истрачусь?  Недостойно это моего характера!  Я говорю себе — потерпи!  Я обязательно скажу то, что думаю.  Но не сейчас...  Ничего, двадцать лет не говорил, еще потерплю...  Мой час прогремит!  А силу воли я на периферии тренирую.  В горах Кавказа и Алатау в связке с молодыми людьми.

Это я только жалкую часть назвал тех чудесных черт характера.  А взаимопомощь, а выручка?  Все у нас есть!  Большая беда нужна.  Негде!  Что мы чикаемся?  Ночевать к себе не пускаем, в драку не лезем.  Что это за масштаб?!  Другое дело — с этим в разведку бы пошел, а с этим нет!  Где проверить куда идти?  Равзедка нужна.  Обстрел нужен.  Сидеть ночью в болоте без мыла, без ракет — вот где люди проверяются:  хорошие — хорошие, плохие — плохие.

Время спокойное.  Пытки выдержишь?  Дай уколю.  Прищемлю дай.  Скажешь или нет?  Не имеет значения, что говорить.  Что ты вообще знаешь?  Ты, даже если захочешь, ничего интересного не скажешь.  Не в этом соль.  Соль в том, чтобы молчать, как никогда!  А я тебе говорю — пытки выдержу.  Вот оно!  Подавись, чтоб я тебе что-то сказал.  Во-первых, нечего действительно, а во-вторых, — не скажу, и все!  Молчание молчанию рознь.

Беречь надо принципиальность, смелость, гражданское мужество — не расходовать на муру, на производство, на каждое собрание.  Ну посидел, проголосовал и пошел.  Недостатков столько, знаешь, один вырвал, пошел дальше, а они сзади заколосились — и — еще гуще.  Так что, на каждый — свой заряд тратить, душевную широту?  Нет, не раскочегарился народ.  Каждый так и умирает честным и смелым, все сохранив в неприкосновенности.  Он не виноват, его время еще не пришло.

И доброта у людей есть.  Но к раненным в бою.  Не на мостовой под «Жигулями», а в степи под Курганом - там я тебя перевяжу и — к своим на себе.  А здесь, где свои, где чужие, куда тащить — нечетко, размыто.  Вот если б все на мине подорвались, но об этом можно только мечтать!  Когда все заросшие, как сейчас, а подстрижены под ноль и ходят след в след — вот где люди различаются один от одного.

По-настоящему поется в песне:  «Ты только прикажи, и я не струшу, товарищ время, товарищ время!» Будет приказ - не струсим.  А без приказа бродим сами по себе.  Пока.

— Здравствуйте.  Сегодня у вас день рождения?  Очень приятно.  Извините, я без подарка.  Спонтанно получилось.  Пробегал мимо, ничего не успел, пробегаючи.  Сейчас все так рано закрывается.

А собственно, какой у вас размер, хозяюшка?..  Сорок шесть, два...  Все равно ничего не было.

Спасибо.  Салатику?..  Ага.  Нет, нет, сюда.  Селедочки?..  Можно, можно.  Вот этой рыбки.  А там что краснеет?..  Можно, можно, красненькой, солененькой, трескучей, даже еще кусочек.  А это что, желтенькое?  Ложечку можно.  И помидорочку солененькую, сочненькую.  Сами солили?  Как интересно, ну, тогда еще одну.

А что ж хозяин себе ничего не берет?  (Выискивает, что бы еще взять.)  Хоть бы...  (Кряхтит:  блюдо далеко.)  Ломтик хо-ло-дца себе положили.  И соседка моя ничего себе не берет.  (Накладывает себе.)  Берите себе, берите...

А вы, хозяюшка, за гостей не беспокойтесь, берите себе, берите.  (Накладывает себе.)  Гусиный паштетик мягонький, легонький, полезненький...

(Испуганно.)  Ой.  Водочка...  Кто это мне?  Вы, соседик-соседушка?  Мой ласковый.  Когда же вы плеснули?

Соседушка, милый, вас как?  Сеа Суа Cаныч...  Кто наши гости?  Вот этот чем занимается?  В клетчатом?..  Я не показываю селедкой, я спрашиваю.  Профессор философии...  Му-гу.  Имя?  Игорь Семенович.  Му-гу.

Игорь Семенович, одному человеку нужно сдать экзамен по философии.  Вы не могли бы просто попросить свою ассистентку...  Ну, так, без обязательств.  Просто пусть примет у него, и все.  А я бы завтра вам позвонил, и все.  А?  Когда вам удобнее?  В четыре.  Мне удобнее в пять.  Ну пусть будет в пять.  Ваш телефончик, пожалуйста...  (Бормочет.)  Зести сисать сять сосок сять сисисят.

Ага...  Ага...  За родителей.  А вон тот лысый, с прыщом?  Директор книжного магазина?..  Имя?..  Георгий Петрович?  Георгий Петрович, как вам именины?  Великолепные.  У вас там не нашлось бы пишущей машинки?..  Одной?..  Я бы к вам зашел с одним человечком?..  А?..  Нет...  А билет на Симферополь?..  Ну, почему — нет?..  У вас же есть кто-то на вокзале?..  А пишущую машинку?..  Ну, если не смогли билет на Симферополь, то хоть одну пишущую машинку?..  Завтра?..  Вы меня узнаете?..  Не пейте, вы меня забудете.

Кстати, вам, Игорь Семенович, этот человек скажет — от Константина.  Не забудете?..  Адресок вашего заведения, Георгий Семенович, э-э, простите, Петрович?  Синакевича, семнадцать, троллейбус три, пять, семь, остановка «Больница».  До завтра.  То есть мы еще гуляем, но до завтра.  Главное, чтобы вы меня узнали.  Правда, я напомню.

Что это вы себе накладываете, хозяин?..  Мне тоже, пожалуйста, положите, пожалуйста.  Ага.  Спасибо, пожалуйста.

А вы чем занимаетесь, сосед по столу?  Как вас?..  Миша-студент...  Где студент?  В чем студент?..  В кораблестроительном студент...  Имеете отношение к приемной комиссии?..  Никакого...  Просто студент.  Ну, передайте мне жаркое.  И этот кусочек.  И ту косточку.  И картошечку.  Нет, левую.  От себя.

Ну, и жаркое, хозяюшка!  И где вы такое мясо берете?  Что вы говорите, где?..  А меня с ним свести не могли бы?..  А сейчас мы бы не успели?..  Значит, завтра.  В три.  Возле магазина.  Вы меня запомнили?..  Не пейте, вы меня забудете!  В три возле магазина.  Где магазин?  Возле кинотеатра.  Справа от кинотеатра?..  Если стать к кинотеатру лицом, то слева.  Тише все!  А спиной — справа.  Подвальчик.  «Мясо-рыба».  До завтра.  Мы еще...  Я понимаю...  Но мысленно я уже там.  Физически здесь, мысленно там.  А в мебельном, хозяюшка, никого?  Все, спасибо и на том.  И на том...

Что вы, хозяюшка, едите?  А-а-а.  Нет, нет, заберите.  А чем именинник у нас занимается?..  Врач...  Где врач?..  В чем врач?..  Ага.  Имя?..

Послушай, Витя, ты не смог бы мне достать интенсаин?  А в больнице?..  А на отделении?..  А у знакомых?..  Один флакон...  А полфлакона?..  А четверть?..  Завтра в четыре.  У диспансера.  Адрес радостного заведения?..  Ступакова, четыре, трамвай двенадцать, два, шесть.  Все-таки — два флакона?..  Ну, хорошо, один.  Ну, ясно, ясно, половину.  Ну, черт с тобой, четверть.  Только раздразнил.

Что, уходим, хозяева хотят спать?..  Значит, уходим, хозяева хотят спать.  И сосед уходит?  Как же я останусь, когда все уходят?  Тоже уйду.  А что это там белеет?..  Кусочек, пожалуйста, на посошок...  (Жует.)  Мнь-а!  Мнь-а!  Вкусненькое...

А что это там ребенок ест?..  Все, идем.  До свидания.  Спасибо.  Будем заходить, а как же.  Теперь-то уж точно.

Какая лестница темная...  Что это у вас в портфеле твердое, как камень?..  Диссертация?  На какую тему?  Идеальные объекты в физике...  А вы сами где?..  В институте полупроводников?  Постойте, мне там что-то было нужно...  Ой!  Мне там что-то было нужно...  Ничего, ничего, я сяду в ваш трамвай.  Вы скоро выходите?..  Мне там что-то было нужно...  Не отворачивайтесь, вы меня забудете.  Ая-я-яй.

У вас лекарства?..  Нет.  Лекарства не у вас.  Телефон?..  Не у вас.  В универмаге?..  Никого.  На санэпидемстанции?..  Тишина...  А где у вас знакомые?  Только в своем институте?  Может, у них есть знакомые в управлении гостиниц?  Вы кто?  Философ?  Там же был один философ?  Вы второй...  У вас в буфете что-нибудь необычное?..  Сайра?..  Кета?..  Бок?..  Стойте, стойте!  Ну, сходите, сходите!  Да нет, я не схожу.  Не имеет смысла.  Какой холодный вагон.

Товарищ водитель, я случайно попал не в тот трамвай, я впервые в трамвае, я из деревни.  Вы не могли бы в виде личного одолжения чуть дальше остановить?  Приостановить?  Вон возле того камня.  А мне там удобней, за угол, и я попадаю...  Ну, лично для меня...  Ну, для меня...  Лично...  Во-во-во!..  Камень, камень!..  Не быстро, вы меня уроните.  (Равнодушно.)  Спасибо большое.

(Двигает головой вслед за метлой дворника.)  А вы бы не могли здесь подмести лучше?  Вот здесь, возле моей двери?  Пожалуйста.  Ну, лично для меня.  Вот теперь здесь.  Протрите, пожалуйста.  (Вращает головой, следя за тряпкой.)  Так...  И песочком...  А сейчас я пройду.  Спасибо.

Он вошел в свою квартиру, закрыл дверь и в темноте затих.

Все кричат:  «Француженка, француженка!» — а я так считаю:  нет нашей бабы лучше.  Наша баба — самое большое наше достижение.  Перед той — и так, и этак, и тюти-мути, и встал, и сел, и поклонился, романы, помолвки...  Нашей сто грамм дал, на трамвае прокатил — твоя.

Брак по расчету не признает.  Что ты ей можешь дать?  Ее богатство от твоего ничем не отличается.  А непритязательная, крепкая, ясноглазая, выносливая, счастливая от ерунды.  Пищу сама себе добывает.  И проводку, и известку, и кирпичи, и шпалы, и ядро бросает невидимо куда.  А кошелки по пятьсот килограмм и впереди себя — коляску с ребенком!  Это же после того как просеку в тайге прорубила.  А в очередь поставь — держит!  Англичанка не держит, румынка не держит, наша держит.  От пятерых мужиков отобьется, до прилавка дойдет, продавца скрутит, а точный вес возьмет.

Вагоновожатой ставь — поведет, танк дай — заведет.  Мужа по походке узнает.  А по тому, как ключ в дверь вставляет, знает, что у него на работе, какой хмырь какую гнусность ему на троих предложил.  А с утра — слышите?  — ду-ду-ду, топ-топ-топ, страна дрожит:  то наши бабы на работу пошли.  Идут наши святые, плоть от плоти, ребрышки наши дорогие.  Ох, эти приезжающие — финны, бельгийцы, новозеландцы.  Лучше, говорят, ваших женщин в целом мире нет.  Так и расхватывают, так и вывозят богатство наше национальное.  В чем, говорят, ее сила — она сама не понимает, какая она.  Надо — соображает, не надо — не соображает.  Любишь дурочку — держи, любишь умную — изволь.  Хочешь крепкую, хочешь слабую...

В любой город к нему едет, потерять работу не боится.  В дождь приходит, в пургу уходит.  Совсем мужчина растерялся и в сторону отошел.  Потерялся от многообразия, силы, глубины.  Слабже значительно оказался наш мужчина, значительно менее интересный, примитивный.  Очумел, дурным глазом глядит, начальство до смерти боится, ничего решить не может.  На работе молчит, дома на гитаре играет.  А эта ни черта не боится, ни одного начальника в грош не ставит.  До Москвы доходит за себя, за сына, за святую душу свою.  За мужчин перед мужчинами стоит.

Так и запомнится во весь рост:  отец плачет в одно плечо, муж в другое, на груди ребенок лет тридцати, за руку внук десяти лет держится.  Так и стоит на той фотографии, что в мире по рукам ходит, — одна на всю землю!

«С кого пример брать?!  — вскричал третий ребенок второго отца по матери.  — У меня не родная мать.  Я от второго брака с третьим отцом.  Моя сестра по матери, от ее первого брака с мужем, у которого она была второй женой, вызывает во мне посторонние чувства.  И хоть мне двадцать пять, но я уже дедушка своей двоюродной внучке, родившейся у дочки моей сестры по отцу от ее второго брака с человеком, у которого трое сыновей от первой, второй жены и третий неродной от второго брака.

Вчера у меня был день рождения и к нам специально приезжал мой отец родной, у которого сейчас своя семья и двое взрослых дочерей — моих сестер по первому браку моего отца, у которого я от второго брака до защиты.  Но нас дома не было.  Мы с мамой, ее мужем и сыном маминого мужа от первого брака были в ресторане с теткой и ее вторым мужем, директором завода, где в техотделе его первая жена и ее дочь от второго брака.  А он, как директор, руководит своей первой женой и ее вторым мужем, старшим инженером КБ, и все они в системе министерства, где начальником главка первый муж теперешней жены директора, вот этой тетки, что сидит в сиреневом».

Нас обливает презрением, ругает и издевается категория специальных женщин.  Администраторы, дежурные, телефонисты, официанты, няни, врачи, кассиры, не старые, не тупые, не темные.  Среднего возраста и образования, безглазый верх, сиплый голос, пропитый выдох, прокуренные пальцы!  Что-то вроде парика.  О фигуре речи нет — хотя есть тело, низко сидящее на кривых кавалерийских ногах, втиснутых в каблуки.  Запах дорогих духов перебивается табаком, вином, сапогами.

По примеру древних греков лисистратов я обращаюсь к вам, мужички!  Клянемся!  Взявшись за шею, наклонившись в круг — в древнем греческом танце сиртаки, — клянемся!

Даже после дальнего плавания или службы на Севере, даже если очень нужен номер в гостинице или даже билет на поезд к мамане отбыть, даже если вы глубоко и затаенно страдаете от неказистой внешности, прикрытой кишиневским плащом, и жизнь своей мозолистой рукой вот-вот разыщет ваше горло, — и в этом невыносимом кульминационном виде не подходите вы к ним вплотную, не устраивайте им удовольствия, мужички, мужчины, парни боевые, рвущие узду, — стой!

Что может быть хуже презирающего конторского хама-холуя?  Только женщина из этого подвида.  А наличие чудовищной груди и пожарной помады ничего не обещает, ибо никакая темнота не скроет убожества духа, а вспышка света оскорбит твое зрение презрительным лицом с желтыми зубами.  Встреча с ней подсудна, как любовь пожарного со студентом.

Матросы!  К вам, одуревшим от качки и хорошего питания, обращаюсь я!  Клянемся!  Общаться с ними только на непреодолимом расстоянии вашей вытянутой руки.

Офицер-лейтенант-гардемарин, не торопись!  Иди погуляй, постой у Пушкина, покрутись у вокзала.  Твое счастье бегает повсюду, а несчастье сидит там, за прилавком, и сипло дышит, колыхая тремя банкетками.

Пусть нас ищут, мужички, какие мы ни есть, а если захотим и договоримся, то нас тоже будет очень не хватать, и, чтоб выманить нас на свидание и соблазнить, суровая дама будет впадать в огромные расходы.  Женщина мужского типа противна природе, как лающая корова.  Пусть так и бегают в поисках нас.  А мы у своих, у маленьких и беззащитных, у женственных и благодарных.

И пока эти круто не развернутся лицом к людям, пока в глазах не сверкнет доброта и в тексте слов не появится обещающий оттенок, — клянемся, как древние греки, с трудом живущие сейчас, что ни одна женщина указанного вида не коснется нас любым своим пальцем.  И музыка любви для них не заиграет.  И мужеподобие, поднимаясь вверх, пробьется бородой и лысиной, которая не мешает настоящему мужчине, но окончательно гробят бывшую женщину.

Пусть мы без джинсов, но у своих, пусть без пива, но на свободе.

А у нее в кладовке бара грохочет червь, похожий на фарш, трижды пропущенный через мясорубку.  Это ее муж.  Пусть он и занимается этим черным, неблагодарным делом!

Общество наше, не то, в котором мы все состоим, а то, которое образуем, было подвергнуто тщательному наблюдению.  Там обнаружено появление одиноких личностей сороковых с лишним годов.  Эти люди, куда со всей силой входят женщины, пытаются вести беседы, затрагивающие вопросы политики, жалуются на сердце, тоску, вздыхают часто, смотрят наверх, не могут подать себе чашку чая.  При появлении молодых женщин проявляют некоторую озабоченность, оставаясь неподвижными, которая вытесняется жалобами на тоску, сердце, некоторые вопросы политики, лечения.

Глубокое недоумение вызывает внезапно затанцевавший сороковик.

Женщина-сорокапятка одинока, полногруда, золотозуба, брошиста, морщевата, подвижна.  Легко идет на контакты, если их разыщет.  Танцует много, тяжело, со вскриком.  Падает на диван, обмахиваясь.  Во все стороны показывает колени, ждет эффекта.  В этой среде особенно популярны джинсы, подчеркивающие поражение в борьбе с собственным задом, женитьба на молодых, стремительно приближающая смертный час, и тост за здоровье всех присутствующих.  Второй тост — за милых, но прекрасных дам — предвещает скучный вечер со словами:  «А вам это помогаeт?..  Что вы говорите?..»

Романы сорок плюс сорок небольшие, честные, с двухнедельным уведомлением.

А в основном это люди, смирившиеся с одиночеством, твердо пропахшие жареным луком, и только не дай бог, если телефон откажет или будет стоять далеко от кровати...

Вторая половина XX века.

Туберкулез отступил.

Сифилис стал шире, но мельче.

Воспаление легких протекает незаметно.

Дружба видоизменилась настолько, что допускает предательство, не нуждается во встречах, переписке, горячих разговорах и даже допускает наличие одного дружащего, откуда плавно переходит в общение.

Общением называются стертые формы грозной дружбы конца XIX и начала XX столетия.

Любовь также потеряла угрожающую силу середины XVIII — конца XIX столетия.  Смертельные случаи крайне редки.  Небольшие дозы парткома, домкома и товарищеского суда дают самые благоприятные результаты.

Любовь в урбанизированном, цивилизованном обществе принимает причудливые формы — от равнодушия до отвращения по вертикали и от секса до полной фригидности по горизонтали.  Крестообразная форма любви характерна для городов с населением более одного миллиона.  Мы уже не говорим о том, что правда второй половины XX века допускает некоторую ложь и называется подлинной.

Мужество же, наоборот, протекает скрыто и проявляется в экстремальных условиях — трансляции по телевидению.

Понятие честности толкуется значительно шире - от некоторого надувательства и умолчания до полного освещения крупного вопроса, но только с одной стороны.

Значительно легче переносится принципиальность.  Она допускает отстаивание двух позиций одновременно, поэтому споры стали более интересными ввиду перемены спорящими своих взглядов во время споров, что делает трудным для наблюдения, но более коротким и насыщенным.

Размашистое чувство, включающее в себя безжалостность, беспощадность и жестокость, называется добротой.  Форму замкнутого круга приняло глубокое доверие в сочетании с полным контролем.

Человека, говорящего «да», подвергают тщательному изучению и рентгеноскопии:  не скрывается ли за этим «нет».

Точный ответ дает только анализ мочи, который от него получить трудно.

Так же как и резолюция «выполнить» может включать в себя самый широкий смысл — от «не смейте выполнять» до «решайте сами».

Под микроскопом хорошо видны взаимовыручка и поддержка, хотя и в очень ослабленном виде.

Тем не менее приятно отметить, что с ростом городов чувства и понятия потеряли столь отталкивающую в прошлом четкость, легко и непринужденно перетекают из одного в другое.  Как разные цвета спектра, образующие наш теперешний белый свет.

С листа собрать чернила в авторучку.

С газеты на матрицу буквы снова перевести.

В свинец перепланить.

Свинец вывести на Средне-Русскую возвышенность и снова закопать.

Снова гору возвести по фотографиям.

Дрова в деревья перевести, нейлон — в уголь, уголь — в шахты.

Воду из чайников в реки вылить.

Костюмы наши распустить, свалять, стриженым овцам сшить тулупы и надеть на них с извинениями.

Перья у дам выдернуть, снова этим ребяткам страусам вставить.

Гири переплавить, прилавок разобрать, чтоб ему стоять негде было.

Телевизоры разобрать, медь отдать Хозяйке Медной горы, стекло растолочь и снова — в песок на берег реки.

По проводам пойти, разыскать электростанции, разобрать, воду слить, мазут в скважину закачать.

Землю по фотографиям и наскальным рисункам восстановить, пушки в руду перевести и отвезти на Курскую магнитную аномалию, где и разбросать.

И все это время не стричься и не бриться, зарастать начать и продолжать зарастать.

И уже этой шерстью согреваться и по деревьям по оставшимся рассесться.

Ничего не значащие слова:  «Эй, здоров», «Как дела», «Ты все еще там», «Я все еще здесь» — заменить гортанными криками и курлыканьем.

Сидеть на деревьях, каждый на своем, цепляясь за ветки сильными рыжими ногами и провожая упавшего равнодушными взглядами — не приспособился.

За самым заросшим, самым приспособившимся, у которого уже первые признаки хвоста, мчаться в апельсиновую рощу.

А-а-ах... и бегать, и спать, и прыгать, и пить, и снова бояться львов и тигров, а не этих своих товарищей.

А я говорю:  чтобы нашими людьми руководить, надо с утра немного принять.  Не для удовольствия.  Просто чтобы понять своих трудящихся.  С восьми утра, как положено.  Вот вы слышали — ругаются на предприятии, директор кроет, подчиненные возражают?  Это все — трезвые люди.  Слегка выпимшнй никогда такого не допустит.  Кто же будет налетать на другого, если у обеих, ну просто у обеих празднично на душе.  Хорошо с утра.  Чтобы производство стало красивое, кабинеты чистенькие, вахтерша баба Даша сексуальная.  Это чтоб все в порядок привести — сколько времени и трудов надо!  А так все с утра по чуть-чуть, по слегка, чтоб солнце побыстрей взошло.  Но все!  И не нужны расходы на приведение территории в порядок.

Значит, грубость исчезла — это раз.  Для руководителя, который этой конторой руководит, это главное.  Он только крикнет из окна:  «Контакт!» — мы со двора:  «Есть контакт!» «От винта!» — мы:  «Есть от винта!» Значит, можно потребовать, и тебя поймут.  Можно направить человека, и он пойдет.  Может, он и не сразу дойдет.  Может, он и не туда пойдет — это неважно.  Важно, что он выйдет доброжелательно.

Ну, конечно, картина не такая лучезарная:  есть среди нас еще непьющие.  Я сам видел одного такого года два назад — аж синий.  Глаза горят, руки растопырены, весь скрюченный, недовольный.  За ними, конечно, уже и последить можно.  Не может быть, чтоб он просто так не пил — он или к нам заброшен, или, от нас.  Он себя раскроет, он сболтнет.  Хотя трезвые — народ скрытный, не поймешь, что у него на душе.  Мы откровенней.  Ну, конечно, тот, который лежит в канаве, может, не сразу выразит, что у него накопилось.  Значит, выразит постепенно, сюда же, в канаву, и двое-трое наших, лежащих рядом, все это поймут.

У нас все внимание идет человеку, а не той дурной машине, потому что среди наших от механизации высокая травматизация, особенно в литейке.  Сколько наших не могло перепрыгнуть тот ручей!  До середины долетали и исчезали к чертовой матери.  А кто в шестернях вращался подолгу.  Не по долгу службы, а подолгу времени.

Выключить все, залить все водой, чтоб сохранить праздник, чтоб солнце большое и мелкие отдельные недостатки сливались в один и пропадали вдали на радость веселым, доброжелательным людям с блестящими с утра глазами.

А я вам так скажу:  власть хорошая — народ плохой.  Заместители председателя хороши, как никогда.  Клиентура жуткая...  Посмотри, кто толкается, кто лезет и лезет, лезет и лезет — те, у которых что-то где-то течет, что-то не в порядке.  Порядочный человек не пойдет убиваться.  У председателя тоже толкутся жуткие люди, то есть те, что вшестером в одной комнате или у которых, знаешь, сын с женой и ее родителями на одной койке и ребенок тут же, — в общем, страшный народ.

А по поликлиникам, по аптекам просто нездоровые, у которых с кровью или с этой жидкостью, которая в человеке есть, но которую даже не хочется упоминать, не хочется.  За сердце хватаются, глаза выпучивают, воды просят.  Видал...

Нормальный, здоровый, красивый человек сидит за столом и толково объясняет, что нету этого, что тебе нужно.  Того, что тебе не нужно, как раз сейчас есть, и много очень того, что не нужно всем до зарезу, ну совершенно, до обалдения не нужно, то есть при всей фантазии ты его не употребишь ни дома, ни в сарае.  Допустим, гидрант пожарный красный или противовес театральных декораций — бери сколько увезешь.  Так наглые люди не берут в общем, как правило, а все, как правило, лезут за прокладкой на кран — это резинка с дырой, что не можем никак наладить.  Ну, не можем, и все.  И точка.  И нечего из космоса на прокладку намекать — не можем, и все.  Это психологически.  Технологически можем, а психологически — никогда.  Убедись и утихни.  Так нет — как один:  дай именно эту резинку, специально чтоб вывести из себя.  До чего капризничают — ну как правило.

А сейчас с похоронами затеяли.  Ну, действительно помер, и нету.  Тебе что, больше, чем ему, надо?  Что ты скачешь за него?  Пусть сам за себя.  Ему все равно, кто там копает — трезвый или другой.  Подумаешь, два лежат прямо, а этот поперек, А в больнице он что, не так лежал?  Путь у всех один:  пионер, комсомол, больница и последний коллектив.  Видел, какие ребятки там копают — кровь с молоком?  Он за сорок секунд углубляется по пояс — роторный хуже дает.  Чего же это у него должно быть плохое настроение?  Подумаешь, из ямы захохотал — поддержи.  Этому, что впереди, как я уже говорил, все равно.  Он добился наконец покоя, он затих, а задние, как правило — как правило!  — шумят.  рыдают, качают права и готовы пересажать всех встречающих только за то, что от них, как правило, потягивает перегарчиком из глубины души и настроение у них веселое, хотя речь неразборчивая.  А речь неразборчивая у многих, если не стараться понять, о чем они, можно так и остаться, и тоже ничего, и а суд за это не подают.  Так что мы о совести сейчас, как правило, не говорим, мы пытаемся зайти с другой стороны.  А что у него с другой стороны, если зайти, не каждый ясно себе представляет.  Это не магазин, где сзади, как правило, лучше.  Поэтому очень сейчас мне нравится начальство, именно в данный момент.  Как никогда, очень понимающее среднее звено — нижней половины верха.  Спросить «почему?» — он пальцем вверх, а «если попробовать?» — он вниз.  Все понимает в основном.  Знает человек, на что шел, умница.

А тем, кто у них в очередях, нужно очень подумать.  С чем ты прешься в горсовет.  Подымет ли твой визит там настроение, которое в данный момент, как правило, очень хорошее.  И надо так и оставить их там именно в этом настроении.  Они там, мы здесь — так и двигаться.  В одном направлении, но параллельно и, конечно, не дай бог, не пересекаясь.

А теперь с удовольствием прощаюсь, и не провожайте.  Если попрощался, значит, ухожу.

Да, да, да, именно, именно, именно за все нужно сказать спасибо.  Слава богу, пообедал, слава богу, поспал, проснулся — спасибо, заснул — благодарю.  Слава богу, одетый, на ногах, спасибо, штаны, на голове, большое спасибо, шляпа.  И не надо роптать, критиковать, подсмеиваться.  Эти облезлые роптуны только портят.  Сидишь, слушаешь — дрожишь:  как он не боится?  Что ж, все боятся, он один не боится?  Боится, наверное, еще больше, но не может:  в душе у него свиристит и произрастает.  Вздутие живота от мыслей.  Я считаю:  раз лучше, чем было — молчи чтоб не сглазить, тьфу-тьфу-тьфу, тьфу-тьфу-тьфу.

И что толку вперед смотреть, когда весь отпыт сзади?!  Я же все помню: вначале соли не было, потом мыла не было, потом дяди не было, потом тети не было.  Сейчас все они есть.  Так что мне и детям моим на веки веков спасибо и аминь!  Никакой инициативы.  Глаза в землю и — вдоль стены.  Лифтом — вжик! — в кровать — шасть!  Пледом — швырк! — и сидишь в пледу.  И ни какой выдумки.  Ты придумешь, ты же и будешь делать, тебя же и накажут, что плохо сделал.

Спасибо за то, что живу, что существую.  Ура, что проснулся, виват, что поел.  Никаких разносолов, салатов, соусов — не хочу привыкать.  За кефир отдельное спасибо всем.  При встрече с корреспондентом — предельный оптимизм, как только лицо выдерживает!  Никто меня не спрашивал, я сам прорывался к микрофону, кричал:  «Спа-си-бо! Мо-лод-цы!»  За сто пять в месяц — спасибо, за сто десять — большое спасибо, за сто пятнадцать — балуете, за сто двадцать — объясните, за что?

С детства мечтал зубы вставить.  Вставил — спасибо:  ошущештвляютшя мечты.

Слышу, человек проворовался, посадили.  Правильно!  Оправдают — правильно!  Обругают — верно, толкнут — правильно, пошлют — спасибо.

Жена уходит — хорошо, жена вернется — хорошо!  Одному хорошо и с семьей хорошо.  Много есть — хорошо и немного есть — хорошо, пить хорошо и не пить хорошо.  Все кругом хорошо!

Я о своих раздумьях во все организации пишу.  Ну какому нормальному человеку придет в голову сесть и написать, что ему хорошо?  Нормальному не придет, а умному придет.  Потому что адрес и фамилия, и все знают, что ему хорошо, он уже никаких сомнений не вызывает.

А что вы критикуете?  Кто рассказывает?  Кто смеется?  Кто плохо приказал?  Кто плохо исполнил?  Сами же все, сами.  Что ж мы про себя так остроумно замечаем, а потом так тонко хохочем?  Потому что кажется, что не про себя?  А про кого?  Только себе и спасибо за все.  Мо-лод-цы!

Ха!  Луком не тянет, нет?..

Ху!  Ничего?..  Я выпил пива холодного.  Хриплю немножко.  Сиплю.  А настроение отменное.  Отличное настроение.  У меня всегда вот такое настроение.  Умею в жизни только радостные новости себе сообщать.  Друзья собрались — чего, мол, у тебя всегда хорошее настроение?  Ты что, в другую поликлинику ходишь?  Зачем, туда же.  Все исследовали — все в норме:  ручки, ножки, глазки.  Ху!  Ха!  Все отличное.  На большой!  Копытца, волоски.  Все изумительное.  Вот такое.  И организм и ответ на заботу работает как часы.  Ровно в двенадцать пищу приму, ровно в четыре на минуту выйду и вернусь вот с таким настроением.  Сейчас пивка выпил, молодым лучком закусил.  Вот такой иду домой.  Вот такой.  Дома все вот так.  Отрегулировал.  Все вот так — хоть не приходи, полный порядок.  Салют стоял смотрел.  Вот такой салют.  Мало, только тридцать залпов — триста залпов давай на неделю.  Вот такая неделька была б.

Чесночком не тянет?..  Я не просто пивка выпил.  Все на спор выиграл.  Ху!  Политически очень догадываюсь.  Вот такой спорщик.  Ставил на Картера полбанки, и мой пришел первым.

Ху!  Лучком немного молодым закусили.  Знаешь, это, берешь лучка пучочек — в солонку, а он, бедный.  хрустит в зубах, во рту крепнет и аж начинает гореть, и тут его пивком заливаешь и он тухнет.  Вот такой процесс.

Но, я могу — в сторону.  Запах чем хорош — не хочешь, чтоб пахло, отойди.

Многие спрашивают:  как бороться — запах изо рта?  Очень простой метод.  Отойди.  И запах вместе с тобой.  Так же точно:  чего-нибудь наговоришь — не стой в этом всем.  Отойди.

Сын у меня.  Вот такой сынок!  Ничему не учу.  Сам растет, как саксаул.  Плохому учить не хочу.  Хорошее сам ищу.  Пусть продолжает дело отца: ищи, сынок.  Видишь, отец голубцы в банке греет.  Вот такой закусон.  Сам нашел.  И ты ищи.  Глаза веселые.  Посмотри в глаза.  Голубые, веселые.  Доброжелательные.  Никому не завидовал.  Товарищ очень большой начальник.  Ну и что?  Из всех благ у него — поликлиника и лекарства бельгийские.  Потому что его очень надо лечить.  Ему надо настроение повышать, а у меня настроение и так вот такое.  Если других туфлей не видел.  наши вот такие!  Если других машин не видел, «3апорожец» вот такой!  И все!  Живи не тужи.  Всем рекомендую.

Не считать себя самыми богатым и самыми красивыми, а так, нормальными.  Побогаче одних, победней других.  Зато наш почетный караул лучше всех.  И жить можно вот так.  Ху!  А дышать можно и в сторону.  Запах, он с тобой уйдет, а слова останутся.  Так что дыши чем хочешь, но в сторону.  И настроение вот такое — большой палец болит всем показывать!

Говорят, что карта мира не имеет белых пятен, что открыты острова, и плывут материки.

Очертания известны, и течения интересны, и журнал «Вокруг света» печатает карты и рассказы.

Вы расскажите мне про Париж.

Вы говорите, там розовый воздух, вы говорите, там бульвар Инвалидов и повсюду маленькие бистро.

Вы говорите, там художники рисуют на улицах, и приезжие чувствуют себя как дома.

Как интересно!

А вот и документальный фильм.

Да, да, мы как-будто там побывали.

Полтора часа среди парижан.

И даже получили подробные ответы не на свои вопросы.

Сомоотверженный труд кинооператоров:  десятки кинооператоров шатаются по Парижу и служат нам, миллионам.

А вчера, в воскресенье, в двадцать часов, мы объездили с корреспондентом заповедник.  Мы притаились с оператором за деревом, мы из вездехода наблюдали за львами.

Как интересно.

Журналист очень аккредитованный говорит:

«Там, — говорит, — львы, — говорит, — не боятся машин, там обезьяны совершают набеги, собираются, — говорит, — вместе, и нет, — говорит, — спасения, — говорит, от них.»

Как интересно.

Фиджи, Таити, Лос-Пальмас — такие названия и острова, говорят, очень давно открыты, говорят, кем-то, а сейчас живут на доходы от туристов каких-то.

А выставка цветов на Таити...

А Таити открыт давно и работает круглые сутки.

А Багамские острова...  Как?  Вы не бывали на Багамах?

— Ну, грубо говоря, не бывал.

— Вот европейские столицы похожи.  Если вы были в Париже, то уже можно, говорят, не ездить в Вену или Стокгольм.  Разве вы этого не знали?

— Ну, как же, не знал, как же, не знал.  Ну, конечно, не знал.  Вы же знаете — все время на работе.  Глянешь иногда в окно...  Выедешь куда-нибудь на троллейбусе...  И, вобщем, всегда обратно.  Так сказать, умом постигаешь, воображением.  Дома все себе можно представить.  Я почти все себе напредставлял.  До того воображение развито — мурашки появляются, если Рейкьявик.  Если Африка — потею.  Однажды до утра раскачивался на пальме.  Проснулся — мозоли от пальмы:  Я ее обхватывал ногами — и стремительно вниз.  Видимо, меня что-то испугало там, в ветвях.  Ночью вскочил мокрый от Ниагары — брызгает жутко.  Я понял, что Новая Зеландия похожа на Кавказ под Сухуми.  Австрия — тот же Алтай, Нью-Йорк напоминает Ялту, чем-то, я завтра досмотрю — чем.

Часа в два ночи появляется Сидней — и раздражает.  А если мне хочется с ними поговорить, то я их вижу здесь.  Они же все здесь бывают.  Финнов уже совсем от наших не отличишь, ихние Хельсинки — тот же Гомель, я так думаю.  Попробуйте меня разубедить.  А нехватку воображения можно пополнить в самом популярном клубе, клубе кинотеледомогорепутешественников.  Когда своими глазами видишь тех, кто побывал в Дании.

Но, говорят, самое интересное — пароходом.  Экран, значит, на экране вода, океан, земли ни черта не видать.  Если океан спокоен — никто ничего, плывем.  По квартирам тишина.  и вдруг налетает ветер, из телевизора — как даст прямо в лицо, с брызгами.  Ну там инструкция есть:  ведро воды сзади заливаешь с утра.  На ведро воды — пачку соли за семь копеек и ветродуй для морского колорита.  Это если диктор предупреждает, что поплывем, потому что если поскачем, допустим, на лошадях через лес, а аппарат сработает на брызги, то впечатление не то — на лошадях с веслами, как дурак.

Значит вот так:  ветер двинул, брызги, лежишь мокрый — ну полное ощущение.  И тут начинается:  горизонт — вверх, горизонт — вниз, прямо разрывает.  От телевизора рычаги к кроватям.  Операторы на студии управляют всеми кроватями, пока людей просто выворачивать не начинает.  Ну по сто квартир в доме, и все плывут в Австралию.  Если очень плохо — сошел с кровати и все, но впечатление потерял.  А тут крики чаек из кухни, кто-то кусает из динамика.

Некоторые, самые крепкие, звонят на студию и слышат крик капитана:  «Спасайся!  Мина по борту!» Лежишь на койке весь в слезах.  Потом выгружаемся, конечно, в разных квартирах кто в каком состоянии, и только члены клуба кинопутешественников.  Парень сказал:  с этим очень строго будет.  Потому что очень удобная поездка, как на кладбище:  все едут туда.  Оглянулся:  и ты дома, жена, дети — итальянские впечатления.

А сейчас цветная стереофония пошла...  Мы в Стамбуле с корреспондентом устриц жевали.  Он — по ихнюю сторону экрана, мы — по нашу.  То есть он жует — стереофония, звук, цвет, хруст, писк...  Единственно вкуса нет, хотя слюна уже пошла.

Прежде чем горячиться, писать и ругать, копни глубже, сядь и подумай:  кто виноват.  И ты всегда поймешь — никто.  Никто.

Таксист отказался везти:  дорога обратно, холостой пробег, слесарю плати.  Сел на его место, через два дня сам заговорил:  «Дорога обратно, холостой пробег, слесарю плати».

Отказались ремонтировать:  невыгодно, а выгодно циклевать.  Вник, пошел к ним на работу: да, невыгодно, а выгодно циклевать.

Телефонов нет, не ставят — у нас инвалиды.  Действительно, инвалиды.  Пятьсот рублей дал — и поставят.  Так ведь чтобы отказаться от пятисот рублей, тот инвалид и этот.  Честный человек должен сидеть в АТС.  Принципиальный, редкий, — допустим, бывший летчик.  Но даже умереть один раз без оглядки легче, чем жить всю жизнь долго и без оглядки.  Так вот, два одинаковых инвалида, а один еще дает пятьсот рублей.

Нет мест в гостиницах.  Администратор виноват?  Нет.  Начальник треста виноват?  Нет.  Клиент виноват?  Нет.  Министр виноват?  Нет.  Совет Министров?  Нет.  Народ?  Нет.  Ну, нет и нет.

Мяса в Архангельске нет, а в Москве есть.  Кто виноват?  Завмаг?  Нет.  Завгар?  Нет.  Министр?  Нет.  Он бьется, он приезжает раньше всех.  Он по большому счету хочет, чтобы у всех было мясо.  Он хочет, чтобы было в Архангельске, он может туда приехать.  И знает, что в тот вечер туда забросят мясо из Ленинграда.  Он знает это, он все знает, ему записки пишут.  Колхоз виноват?  Нет.  Совхоз?  Нет.  Райком?  Нет.  Горком?  Нет.  Покупатель?  Нет.  Корова?  Нет.  Сколько мяса могла дать, столько дала.  Никто не съел пять килограммов за раз, твою порцию не съели.  Виноватых нет.  Ну, нет и нет.

Когда есть, так есть, и можно объяснить, откуда есть, но нету — нет.  И виноват кто?  Никто.  Квартира плохая.  Он что, себе забрал пять квартир?  Ну, отдал по блату двадцать, так ведь те, блатные, двадцать и освободили.  Когда привыкаешь к этой радостной мысли, что никто не виноват, все хотят как лучше, когда ее раскусишь, — господи, ты становишься тихим, и благостным, и седым.  Грызешь себе то, что подобрал, несешь на себе то, что дают, смотришь то, что показывают.  С такой добротой и сочувствием глянешь на милиционера или активиста.  И они не виноваты.  Они же не могут объяснить, они начинают злиться, кричат, что ты хромой, что у тебя глаз искусственный.  И ты и я знаем, что так не спорят, так они и не спорят, они ругаются.  Скажи им:  «Да» — и иди спокойно.  Когда раскусишь то, что понял, и поймешь, что раскусил, природа начинает манить, горы манят, скалы неприступные зовут, колеса поезда заманивают, затягивают:  «Эге-гей!  Никто не виноват, никто не виноват, никто не виноват, никто не виноват, никто».  Все, справедливость восторжествовала!

— К тебе можно зайти?

— Можно.  Но есть нюанс.

— Какой? 

— Муж. 

— Значит, ты замужем?  Поздравляю.  Ну как?

— Хорошо. 

— Муж хорош?

— Хорош, но есть нюанс.

— Какой? 

— У него семья.

— Ага.  Так он с ней?

— С ней, но есть нюанс.

— Какой? 

— Он у меня все время.

— Значит, хорошо?

— Хорошо, но есть нюанс.

— Какой? 

— Я люблю другого.

— Почему же ты не там?

— Он меня не любит.

— Значит, можно зайти?

— Конечно. 

Идешь, как обычно, куда-то.

Лицо, как обычно, смотрит вперед.

Вдруг сзади:

— Продолжать движение!

— Продолжаю. 

— Так и идите.

— Я так и иду.

— Взять правей.

— Беру!.. 

— Не разговаривать!

— Молчу. 

— Стоять, не оглядываться!

— Стою, не оглядываюсь!

Пропускаю слева, что там сзади?

— Не оглядываться!

— Не оглядываюсь.

— Все свободны!

— Свободен, господи!

Хотите помолодеть?..  Кто не хочет, может выйти, оставшиеся будут слушать мой проект.  Чтобы помолодеть, надо сделать следующее.  Нужно не знать, сколько кому лет.  А сделать это просто:  часы и календари у населения отобрать, сложить все это в кучу на набережной.  Пусть куча тикает и звонит, когда ей выпадут ее сроки, а самим разойтись.  Кому интересно, пусть возле кучи стоит, отмечает.  А мы без сроков, без времени, без дней рождения, извините.  Ибо нет ничего печальнее дней рождения, и годовщин свадеб, и лет работы на одном месте.

Так мы без старости окажемся...  Кто скажет:  «Ей двадцать, ему сорок?»  Кто считал?  Кто знает, сколько ей?..  Не узнаешь — губы мягкие, и все.

Живем по солнцу.  Все цветет, и зеленеет, и желтеет, и опадает, и ждет солнца.  Птицы запели, значит, утро.  Стемнело, значит, вечер.  И никакой штурмовщины в конце года, потому что неизвестно.  И праздник не по календарю, а по настроению.  Когда весна или, наоборот, красивая зимняя ночь, мы и высыпали все, и танцуем...

А сейчас...  Слышите — «сейчас?»  Я просыпаюсь, надо мной часы.  Сажусь, передо мной часы.  В метро, на улице, по телефону, телевизору и на руке небьющаяся сволочь с календарем.  Обтикивают со всех сторон.  Напоминают, сколько прошло, чтобы вычитанием определить, сколько осталось:  Час, два, неделя, месяц.  Тик-так, тик-так.  Бреюсь, бреюсь каждое утро, все чаще и чаще!  Оглянулся — суббота, суббота.  Мелькают вторники, как спицы.  Понедельник — суббота, понедельник — суббота!  Жить когда?..

Не надо бессмертия.  Пусть умру, если без этого не обойтись.  Но нельзя же так быстро.  Только что было четыре — уже восемь.  Только я ее целовал, и она потянулась у окна, просвеченная, — боже, какая стройная!  А она уже с ребенком, и не моим, и в плаще, и располнела.  И я лысый, и толстый, и бока, и на зеркало злюсь...  Только что нырял на время и на расстояние — сейчас лежу полвоскресенья и газеты выписываю все чаще.  А это раз в год!  В детстве казалось, возьмешь ложечку варенья — в банке столько же.  Ерунда!  В банке меньше становится.  Уже ложкой по дну шкрябаешь...

И что раздражает, так это деревья.  То зеленые, то желтые.  И стоят, и все.  Маленький попугай — крепкий тип.  Гоголя помнит и нас помнить будет.  Нельзя нам так быстро.  Не расстраивался бы и вас не расстраивал.  Но жить люблю, поэтому и хочется...

Мы читаем письма и радуемся, насколько выросли интересы наших читателей.  Семенова волнует, когда в его доме будет горячая вода.  Письмо написано живо, заинтересованно, с оригинальным концом.

Липкин, пожилой человек, инвалид без ноги, мог бы отдыхать, но пишет, интересуется, когда отремонтируют лифт.  Письмо написано прекрасным языком.  со старинными оборотами, яркими примерами.

Целая група читателей в едином порыве написала об ассортименте продуктов в близлежащем магазине.  Не каждый профессионал найдет эти берущие за душу слова, так расставит акценты.  Браво!  Это уже настоящая литература.

Страстно и убежденно написано письмо о разваливающемся потолке.  За каждой строкой, как под каждым кирпичом, встают живые люди наших дней.  Чувствуется, как много пишут авторы.  Уже есть свой стиль.

Условно произведения читателей можно разбить по сезонам.  Зимой большинство увлекается отоплением, очисткой улиц.  Осенью живо пишут о люках, стоках и канализации.  Летом многих интересует проблема овощей и железнодорожных билетов.  Ну нет такого уголка, куда бы не заглянуло пытливое око нашего читателя, где бы не светился его живой ум.

А насколько возрос уровень культуры!  Каких горожан раньше интересовали вопросы зимовки скота, заготовки кормов?  А сейчас люди поднимаются до требования соблюдать культуру животноводства, просят, умоляют укрепить дисциплину в животноводческих комплексах.  Особо интересуются сроками убоя крупных рогатых животных.

Каких горожан интересовало, будет нынче урожай или нет, а сейчас многие спрашивают, что уродило, что не уродило, сколько засеяно гречихи и где именно она растет.

Мы читаем письма и радуемся многообразию ваших вопросов.  Хочется надеяться, что читатели радуются многообразию наших ответов.

Я хочу вот что сказать:  ведь для себя работаем и, что еще хуже, — для внутреннего употребления.

Я не имею в виду импорт.  Я имею в виду внутреннее глотание.  Как в аптеке пишут.  Никуда это не уходит.  Это свой другой такой же должен глотать.  Это не стрижка, которой и массе мы не овладели.  Значит, так и ходим.  Чоловек в плохой стрижке может что-то изобрести или встать утром и поехать-таки на работу.  И в суровом пальто поедет.  Он не поедет, если чего сьел для внутреннего употребления.  Что смешно:  те лекарства, что подробно делаем; точно выдерживая технологию, сами и глотаем.  А потом слышны медицинские крики, — как же, точно по формуле СН₃СОС₂Н₅ плюс метилхлотилгидрат на пару не помогает, а точно такая же швейцарская сволочь эту бациллу берет.  Опять проверяем СН₃СОС₂Н₅ на пару — не берет, и, что особенно противно, название у них одинаковые.  Опять говорю — нам же самим это глотать!

Те, что сравнивают, сидят, глотают то, что берет, и с сожалением смотрят вниз и думают: когда же мы тут научимся?  Ну а Швейцария, совсем маленькая страна, Красноярский край покрывает ее, как бык овцу.  Она тужится я работает, как дизель в Заполярье, но не в состоянии вылечить всех желающих в той далекой стране, где мы как раз и процветаем.

Тщательней надо, ребята, формулу нам дали СН₃СОС₂Н₅ два часа на пару, и не берет.  Должна брать...  Может, руки надо помыть тому заскорузлому пацану, что колбу держит.  Не хочет сам — силой помыть.

Может, излишне трясет в наших пульманах, может, с перепою сыплют мимо пробирки.  Я же говорю — делаем только для себя.  Тут особенно тщательно надо, ребята.

Не надо чай на кирзе настаивать — потравим друг друга окончательно.  Мало того, что в нехороших прическах, так еще с дурным пищеварением.  Ежели, конечно, задаться целью извести народ, как-то уменьшить нагрузку на почву, тогда надо продолжать и аспирин, и бормотуху, и вот эти колодки каторжные для модельной обуви, что внутрь глубоко идет — туда, за Тюмень, где как раз в них круглый год и ходят.

Или грузовики, что не заводятся на морозе в отличие от тех, что заводятся, хотя очень похожие.  А на морозе греметь ключами всегда приятней, тем более что страна северная и мороз повсюду.  А тот же «Фиат» как раз заводится на Севере, а «Москвич» — как раз нет.

Тщательней надо, ребята.  Ни на кого ваше упорство не действует, только на своего брата в телогрейке.  Потому что тот, кто выбирает, выберет «Фиат», а тот, кто не выбирает, долго глядит вдаль, силясь в далеком Ижевске разглядеть своего коллегу, с таким трудом собравшего именно вот эту коробку передач.  И довольно похоже.  И что-то даже залил туда.  То ли свое; то ли чужое, оно все равно на морозе только вместе с шестерней отлетает.

Тщательней надо, ребята.  Общим видом овладели, теперь подробности не надо пропускать.  И если дома из газовой горелки вода пошла, а из подопровода — газ, ни на чьи нервы не действуем, ни до кого этот метод не доходит, кроме своего, такого же невообразимого, что у бочки греется под этот рассказ.

Так что, думаю, если до таких же неимоверных высот, что мы достигли в ремонте, мы бы поднялись в изготовлении, та же Голландия валялась бы у нас в ногах с просьбой одолжить ХТЗ на недельку.  А уж от подольской швейной машины шпионов отгоняли бы, как мух поганых.  Но, если еще можно шутить с коробкой передач, то с этим порошком, повторяю — СН₃СОС₂Н₅ два часа на пару, надо тщательней, ибо, в отличие от распредвала, мы их берем внутрь и быстро усваиваем, зеленея от надежды, а ходить потом и с микробом и с лекарством внутри — это двойная гибель, от которой надо спасаться третьим раствором — снова Сыктывкарского завода глубоких лекарственных препаратов.  Так что тщательней надо, ребята.

Население у нас крепкое и в основном уже лечится само.

Теперь духовная пища:  книги, фильмы, эстрада, керамика.  Оно тоже, тот, кто может выбирать, что ему смотреть, — может, это смотреть и не будет.  Тот для ознакомления ту же проклятую Швейцарию смотрит.  Так что фильмы опять-таки делаем для себя.  И вроде бы упорно смотришь, а ничего не видишь, и вроде колхоз не настоящий, и председатель так не ходит, не говорит, не ест.  И влюбленные эти, взятые целиком из жизни голубей, тоже не человечески ходят у фонтана и не человечески смотрят вдаль.  И тем, что никогда не были в колхозе, что-то не верится, а те, что живут и нем, жутко ругаются и матерно кроют Голливуд.  Это все удар против себя.  Кому надо, тот запрется и посмотрит «Бони М» или еще лучше — Аллу Борисовну с ансамблем.

Но опять-таки говорю:  книгу можно отложить, из кинотеатра вырваться, коленвал проточить, но куда ты денешь лекарство от печени, кроме как в себя?  Вот то — СН₃СОС₂Н₅, на пару, что, в отличие от швейцарского, не берет микроб, а, наоборот, с ним сотрудничает.  И если мы говорим о росте населения, то хотелось бы, чтоб не только за счет увеличения рождаемости в Азии благодаря отсутствию тех же медикаментов, но и за счет продолжаемости безболезненной жизни рода человеческого, где мебель, ковры и посуда не могут заменить интересного дела, будь то написание этих строк или приготовление лекарств.  Ибо то и то для людей, для самого главного, внутреннего употребления.

Товарищи, не надо меня выгонять:  будет большой шум.  Клянусь вам.  Меня вообще трогать не надо:  я такое поднимаю — вам всем противно будет.  Те, кто меня знает, уже не препятствуют.  Очень большая вонища и противный визг.  Так у меня голос нормальный, но если недодать чего-нибудь...  Ой, лучше мне все додать...  Клянусь вам.  И походка вроде нормальная, но если дотронуться...  Ой, лучше не трогать, клянусь.  Держитесь подальше, радуйтесь, что молчу...  Есть такие животные.  Его тронешь, он повернется и струёй дает.  Тоже с сумками.

Я как замечу, кто на меня с отвращением смотрит, — все, значит, знает.  Клянусь!  А что делать?  Зато все — по государственной и с гостями тихий, хотя от ругани акцент остается.  А что делать?  Всюду все есть, и всюду все надо добыть.  Есть такое, а есть такое.  Цемент есть для всех, а есть не для всех — очень быстросхватывающий.  И колбаса есть отдельная, а есть совершенно отдельная — в отдельном цеху, на отдельном заводе, для отдельных товарищей.  Огурец нестандартный, обкомовский...  Только каждый на своем сидит, не выпускает.  Тянешь из-под него тихонько — отдай!  Что ж ты на нем сидишь?  Отдай потихому.  Дай попользуюсь.  Да дай ты, клянусь, отдай быстрей.  Брось!  Отпусти второй конец!  Отпусти рубероид!  И трубу три четверти дюйма со сгоном для стояка...  Отпусти второй конец, запотел уже.

Главное разыскать.  А там полдела.  В склад бросишься, дверь закроешь, там — как свинья в мешке, визг, борьба, и тянешь на себя.  Глаза горят, зубы оскалены — ну волк степной, убийственный.  И все время взвинченный.  Все время — это, значит, всегда.  Это, значит, с утра до вечера!  Готов вцепиться во что угодно.  Время и место значения не имеют.

В трамвае попросят передать, так обернусь:  «Га?!  Ты чего?»  Бандит, убийца, каторжник.  Зато теперь между ногами пролезет, а не передаст.

Руки такие потные, противные.  Пожму — он полчаса об штаны вытирает.  Зато теперь, чтоб не пожать, все подпишет.  Взгляд насупленный, щеки черные, и ругань вот здесь уже, в горле.  Я ее только зубами придерживаю.  «Га?!  Ты чего?!»  Рявкнул и сам вздрагиваю.  Прямо злоба по ногам.  Дай все, что себе оставил.  Как — нет?  Что, совсем нет?  Вообще нет?  Абсолютно нет?  Есть.  Чуть-чуть есть.  И — от греха.  И дверную рукоятку под хрусталь с отливом и коврик кухонный с ворсой на мездре.

Я бегу со склада — кровь за мной так и тянется.  То я барашка свежего — по государственной.  Только что преставили.  Еще с воротником.  Такой след кровавый до кастрюли тянется.  И быстро булькает.  Потому что не газ дворовый, а ацетилен с кислородом — мамонта вскипятят.  И в розетке чистые двести двадцать.  Не туберкулезные сто девяносто, как у всех, а двести двадцать, один в один.  И все приборчики тиком таком.  Ровно в двенадцать этот рубанет, тот вспылит, этот включится, тот шарахнет и маленький с-под стола «Маячка» заиграет.

Машина стиральная — камнедробилка.  Кровать перегрызает.  Потому что — орудийная сталь.  Всю квартиру только военные заводы обставляли.  Мясорубку вчетвером держим.  На твердом топливе.  Такой грохот стоит.  Зато — в пыль.  Кости, черепа.  Не разбирает.  И сервант со смотровой щелью — двенадцатидюймовая сталь корабельная.  Лебедкой оттягиваем, чтоб крупу достать.  Дверь наружная на клинкстах.  Поди ограбь!  Ну, поди!  Если при подходе по подорвешься на Малой Лесной, угол Цыплакова, значит, от газа дуба дашь в районе видимости.  То есть ворота видишь и мучаешься.  Это еще до Султана пятьсот метров, а он знает, куда вцепиться, я ему на себе показывал.

А как из ворот выходим всей семьей с кошелками...  Все!!!  Сухумский виварий!  То есть — дикие слоны!  Тяжело идем.  Пять человек, а земля вздыхает...

Ребенок рот откроет — полгастронома сдувает.  Потому что — матом и неожиданно.  Ребенок крошечный, как чекушка, а матом — и неожиданно.  Грузчик бакалейный фиолетовый врассыпную.  Такую полосу ребенок за кулисы прокладывает...  Средненький по врачам перетряхивает.  Зубчики у всех легированные, дужки амбарных замков перекусывают, хотя на бюллетене — сколько захотим.  И в санаторий — как домой.  Только мы пятеро в настоящем родоне, остальная тысяча уже давно в бодусане лечится.

Старшенький по промтоварам.  Все, что на валюту за рубли берет.  Ну, конечно, с криком:  «Чем рубль хуже фунта стерлингов?!» Прикидывается козлом по политической линии.  Борец за большое.  А дашь маленькое — замолкает на время.  Шнурка своего нет.  Все чужое.  Гордится страшно, подонок.

Жена с базара напряжение не снимает.  Конечно, тоже с криками:  «Милиция!», «Прокуратура!», «Где справка от колхоза?» — сливы на пол трясет...

А я постарел.  По верхам хожу.  РЖУ, райисполком.  Ну, давлю...  Только таких, как мы, природа оставляет жить.  Остальные не живут, хотя ходят среди нас.  Клянусь вам.  А что делать?  Вот ты умный...  что делать?  В кроссовочках сидишь.  Как достал?  Поделись, поклянися...

А-а-а... это я сейчас добрый, злоба отошла, на ее место равнодушие поднялось, а как после обеда, в четырнадцать выхожу...  Вот вы чувствовали — среди бела дня чего-то настроение упало?  Солнце вроде, птички, а вас давит, давит, места себе не находите, мечетесь, за сердце держитесь, и давит, давит?..  Это я из дома вышел и жутко пошел.

В конце каждой улицы поставить турникеты.  Конечно, можно ходить и так, и на здоровье, но это бесшабашность — куда хочу, туда и хожу.  В конце каждой улицы поставить турникеты.  Да просто так.  Пусть пока пропускают.  Не надо пугаться.  Только треском дают знать.  И дежурные в повязках.  Пусть стоят и пока пропускают.  Уже само их присутствие, сам взгляд...  Идешь на них — лицо горит, после них — спина горит.  И они ничего не спрашивают...  пока.  В этом весь эффект.  И уже дисциплинирует.  В любой момент можно перекрыть.  Специальные команды имеют доступ к любому дому, и так далее.

По контуру площадей — по проходной.  Вдоль забора идет человек, руками — об забор.  Ну, допустим, три, четыре перебирания по забору — и в проходную, где его никто не задерживает, хотя дежурные, конечно, стоят.  Красочка особая на заборе, ну, там, отпечатки и так далее.  Да боже мой, никто с забора снимать не будет — бояться нечего.  Но в случае ЧеПе...  отпечатки на заборе, и куда ты денешься?  А пока пусть проходят и без документов.  Хотя при себе иметь, и это обязательно на случай проверки, сверки, ЧеПе.  То есть, когда идешь на дежурного, уже хочется предъявить что-нибудь.  Пройдешь без предъявления — только мучиться будешь.  Со временем стесняться проверок никто не будет Позор будет непроверенным ходить.  Тем более — появляться неожиданно и где попало, как сейчас.  Или кричать:  «Мой дом — моя крепость» — от внутренней распущенности.

Но в коридорах дежурных ставить не надо.  Пока.  Начинать, конечно, с выхода из дома.  Короткая беседа:  «Куда, когда, зачем сумочка?  Ну а если там дома никого, тогда куда?» И так далее.  Ну, тут же, сразу, у дверей, чтоб потом не беспокоить.  И ключик — на доску.  Да, ключик — на доску.  То есть чтоб человек, гражданин не чувствовал себя окончательно брошенным на произвол.  Разъяснить, что приятнее идти или лежать в ванной, когда знаешь, что ты не один.  Что бы ты не делал, где бы ты ни был, ну, то есть буквально — голая степь, а ты не один, и при любом звонке тебе нечего опасаться — подымаются все.  При любом крике:  «Ау, люди!» — из-под земли выскакивает общественник:  «Туалет за углом» и так далее.  Ну, это уже ЧеПе, а гулять надо все-таки вчетвером, впятером.

А если в гости — не забыть направление.  Это тоже обязательно.  От своего дома оформляется местная командировка в гости:  убыл, прибыл, убыл.  Ну, конечно, дать диапазон, чтоб человек чувствовал себя свободно.  Хозяин буквально чем-нибудь отмечает.  Ну буквально, ну чем-нибудь буквально.  Ну, да той же печатью, господи.  Но ставить время с запасом, чтоб гость неторопливо собирался.

Контроль личных сумок — даже и не надо в каждом доме, только в узловых пунктах:  подземный переход, вокзал, базар.  Для чего?  Чтоб примерно питались все одинаково.  Это что даст?  Одинаковые заболевания для врачей, одинаковый рост, вес для пошивочных мастерских и, конечно, поменьше незнакомых слов, поменьше.  Употреблять буквально те слова, что уже употребляются.  Чтоб не беспокоить новым словом.  И для красоты через каждые два слова вставлять «отлично», «хорошо» и так далее.  Ну, например:  «Хорошо вышел из дому, прекрасно доехал, отлично себя чувствую, одолжи рубль...» — и так далее.

Начинать разговор так:  «Говорит номер такой-то».  Да, для удобства вместо фамилии — телефонные номера.  Имена можно оставить.  Это и для учета легче и запоминается.  Допустим:  «Привет Григорию 256–32–48 от Ивана 3–38–42».  Пятизначник.  Уже ясно, из какого города, и не надо ломать голову над тем, кто кому внезапно, подчеркиваю — внезапно, передал привет.  Со временем, я думаю, надо будет брать разрешение на привет, но очень простое.  Я даже думаю, устное.

С перепиской тоже упростить:  все письма писать такими печатными буквами, как вот эти индексы на конверте.  Вначале, конечно, непривычно, выводить долго, но настолько облегчается работа почты...  И в таком состоянии много не напишешь.  И, конечно, вместо автоматических телефонных станций я б восстановил старые, с наушниками и ручным втыканием в гнезда.  Вот подумайте — много людей освободится.  Причем для упрощения и удобства с выходящими из дому беседует уличный контроль.  Дальше — контроль проспектов, потом — площадей.  С теми, кто из города, работает высококлассный междугородный контроль.  Ну а, не дай бог, при выходе из государства — вовсю трудится наша гордость, элита — общевыходной дроссельный контроль под условным названием «Безвыходный».  У них и права, и техника, и максимум убедительности, чтоб развернуть колени и тело выходящего назад.  Лицо можно не трогать, чтоб не беспокоить.  То есть в такой обстановке горожанин и сам не захочет покидать — ни, ты понимаешь ли, родной город, ни, ты понимаешь ли, родную улицу, а потом и дом станет для него окончательно родным.

— Нет, что вы, — говорил он, — придут, увидят, как я живу, и помогут.  Я сам не пойду, мне стыдно...

— Нет, что вы, — говорил он, — ну, еще год пройдет.  Придут, увидят, скажут:  «Как же, такой талантливый!»

Не идут.

— Придут.  Должны.

Не идут.

— Придут.  Должны.

Не идут.

— Знают о моей работе, пригласят.  Я же там нужен.

Узнали, и нужен, но не приглашают.

— Идите сами просите.

— Стыдно для себя.  Кто-то пойдет и скажет, что я плохо живу.  Пойдет куда-то и скажет.

Никто никуда не идет.  Все по-прежнему ему ему говорят:  «Вы плохо живете.  Идите, просите, умоляйте».

— Я не могу.  Стыдно.  Я подожду, я посижу.  Вдруг очень большой начальник из исполкома зайдет.  Люди будут передавать из уст в уста.  Слух пройдет.  Тякой хороший работник в таких плохих условиях, и он зайдет.

Не заходит председатель исполкома, и люди друг другу не передают.

Только однажды спиной услышал:  «Вот дурак.  Столько лет ждет».

— Я все-таки дождался!  Освободилась площадь!  Освободилась!..  От отца, от матери...  Вот и один.  На всю, всю комнату...

Звонят из городской творческой организации, просят написать приветствие к шестидесятилетию секретаря.

— Найдите какие-нибудь очень теплые слова.  Вспомните что-нибудь очень хорошее.

— Я не могу.  Я недавно.  Подскажите.

— Мы, к сожалению, тоже не можем.

— Он трудолюбив?

— В том-то и дело.

— Ленив? 

— Очень трудолюбив.  Если что хорошее прорывается — только в его отсутствие.  А это все реже.  Он сидит днем и ночью.

— Может быть, хорошо выглядит?

— Да нет.  Желтый, бледный.  Ночами сидит.

— Может, написать, чтобы красиво отдохнул, дал другим поработать?

— Нельзя.  Он поймет.

— Ну что писать?  Может, самостоятельно решает?

— Да нет.  Бегает, согласовывает каждый шаг.

— А если об этом так приятно упомянуть, — мол, не один?..

— Он догадается.

— А если написать, допустим, что оратор блестящий?

— Он поймет, что ни о нем.

— А если сказать о счастье в семье?

— Поймет. 

— Жену похвалить?

— Обидится. 

— О детях?

— Нельзя упоминать.

— А может, почерк хорош, фигура, любим в коллективе?

— Поймет. 

— Сказать, что очень рады присутствовать, что все были счастливы служить под его?..

— Поймет. 

— Давайте скажем, что не дурак.

— Это к шестидесятилетию?

— Он добрый?

— Нет. 

— Злой?  — Нет.

— А какой?

— Никакой. 

— Мда...  Может, поступки какие-нибудь совершал?

— Что-то не припомним.  Его же потому и держат.

— Какой-нибудь свой взгляд высказал?  Точку зрения?  Мнение?

— Ничего не вспоминается.  Вы пока напишите что-нибудь теплое.  Абстрактно.  Мол, шестьдесят лет — в такой прекрасный день, в таком прекрасном месте.  А там, где о нем, ставьте прочерк.  Фамилию и две-три черты.  Мы вставим сами.  Мы тут узнаем.  Может, в молодости что-нибудь индивидуальное...

И оставьте второй экземпляр на семидесятилетие на этом же посту.

Им действительно живется хорошо.

Нахрапистые и грязно-вспыльчивые или вечно злые и насупленные, походя оскорбляющие любым движением.

Открыто торжествующие.

Ничего не переживающие.

Гениальные в нанесении обид и унижений, они имеют все.

Но этого нм мало.

Настоящее удовольствие испытывают, отбирая у деликатных и нерешительных то случайное, что им досталось.

И уж страшными становятся, если не отдать.

Стонут громко.

Обманывают врачей.

Мерзко кричат.

Говорят злобно и задыхаясь.

Иногда кажется, лучше смолчать, лучше им сделать, чем орать себе во вред.

Но там же нет больного места.

Там больное все.

Приспособились и живут долго.

Нам наказание в виде людей.

Что такое писательский ум?  Не договаривать половину фразы.

Что такое писательское счастье?  Немножко написать и жить, жить, жить.

Что такое писательский ребенок?  Тот, кто о любви к себе узнает из произведений отца.

Что такое писательская жена?  Женщина, которая сидит дома и с отвращением видит в муже человека.

Что такое писательская квартира?  Место, где у него нет угла.

Что такое писатель в семье?  Квартирант под девизом:  «Ты все равно целый день сидишь, постирал бы чего-нибудь».

Что такое писательская жизнь?  Ни одной мысли вслух.

Что такое писательская смерть?  Выход в свет.

Может, при условии, что это не мешает другим.  А мешает это другим или нет, решать он не может, это решают они, другие...  Следовательно, они решают, что он может делать, что нет, следовательно, он не может сам решать, отсюда и не может делать что ему хочется.  А все другие состоят из таких, как он, каждый из которых не может делать что ему хочется.

Отсюда такая обреченность в глазах каждого сидящего на собрании.

Жлобство — это не хамство, это то, что образуется от соединения хамства и невежества с трусостью и нахальством.

Жлобство, простите, так присуще многим из некоторых, которых мы часто встречаем порой и страдаем от этого.

От голода голодаем, от болезни болеем, от холода мерзнем, от жлобства страдаем.

Если, конечно, вам не повезло и вы тихий, вежливый, исчезающий от прозвищ и частых упоминаний матери...

Поздравим себя — все меньше удовольствия хаму, все уже поле его деятельности.

Наша берет.

В чем был его кайф?

Изрыгнуть внезапно, чтоб у всех отвисла челюсть к попадали руки.

Чтоб посинели лица в безумных поисках ответа.

Было такое.

В пору пребывания в толпе мягких, воспитанных дам-с, юристов-с.

Но, слава богу, эти времена прошли.

Теперь хам получает повсеместный ежедневный отпор.

Бледнеть некому-с.

Хрупкая скрипачка в автобусе оборачивается н врезает между ртом и глазом матросу-сантехнику так, что тот на глазах корежится, жухнет, пускает жуткий синий дым и сваливается в сугроб.

Две нежные школьницы самого субтильного возраста и вида так шарахнули матом в ответ на короткое слово дремучего алкоголика, сопровождающее предложение отойти, что, не дослушав полностью ответ девочек и получив портфелем с коньками по голове, мужчина сошел через закрытую дверь.

Поздравим себя — публика перестала распадаться на выступающих и слушателей.

Едины все участники дорожного движения.

Наличие в руках фагота или Ромена Роллана не даст хаму возможность надеяться, что перед ним интеллигентный человек.

Усиленные занятия каратэ и знание мата без словаря приближает час всеобщего трамвайного равенства.

Нерадивость породила дефицит, дефицит — воровство, воровство — хамство, хамство — нерадивость, которая породила дефицит.  Отсюда и выход из замкнутого круга, который должен быть, но его надо искать.

А пока в преддверии исчезновения хама как отдельной личности его успешно заменяет отдельный коллектив.

Очень большие трудности у киношников.  Самые большие, жуткие трудности у киношников.  Прямо не знаешь.  Требования к достоверности возросли, а танков старых нет, маузеров мало.  Фрак народ носить разучился.  Хамство и грубость в Сибири как раз получается ничего, а образование в Петербурге не идет пока.  Аристократизм в Петербурге пока не идет.  Если герой просто сидит — еще ничего, а как рот откроет — так пока не идет.  Или, там, собственное достоинство, вот эта неприкасаемость личности...

Чувствуется, что ему рассказывали.  Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили.  Ну, чтобы сыграл он чувство этого достоинства.  И, видимо, хочет:  и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.

Женская гордость — так, чтоб без мата, изнутри...  Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит:  «Гордая очень».  А когда откроется, так еще пока не доносит — вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.

Граф английский — тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок.  Ну, если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?!  Или руку королеве целовать, или панталоны держать.  И руку пока еще надо у нее искать:  она тоже пожать норовит.

Еда не дается пока, вот не само глотание, а еда как трапеза.  Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды:  тоже норовят целиком заглотнуть и еще — в сумку.  А это реквизит.

И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина.  Или — весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает.  Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.

Внутренне плохо идут споры, даже литературные.  Все как-то придерживаются одного мнения и, ради бога, не хотят другого, ради бога.

Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит.  И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение...  Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги.  Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался:  Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент...  «Извольте, позвольте», «Только после вас», «Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении».  Не идет фраза:  «Позвольте, я возьму на себя» — или:  «Вам ведь трудно, разрешите я...» А уж фраза:  «Я вами руководил, я отвечу за все» — прямо колом в горле стоит.  А такая:  «Мне не дорого мое место, дорого наше дело» — получается только по частям.

Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.

Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.

Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.

Ну а там — баночное пиво, омары, крики «Я разорен!» или «Мне в Париж по делу!» хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.

Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.

Хватит спорить о вариантах зернопогрузчика.  Долой диспуты вокруг технических вопросов.

Мы овладеваем более высоким стилем спора.  Спор без фактов.  Спор на темпераменте.  Спор, переходящий от голословного утверждения на личность партнера.

Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна?  Если ему сразу заявить, что он хромой, он признает себя побежденным.

О чем может спорить человек, который не поменял паспорт?  Какие взгляды на архитектуру может высказать мужчина без прописки?  Пойманный с поличным, он сознается и признает себя побежденным.

И вообще, разве нас может интересовать мнение человека лысого, с таким носом?  Пусть сначала исправит нос, отрастит полосы, а потом и выскажется.

Поведение в споре должно быть простым:  не слушать собеседника, а разглядывать его или напевать, глядя в глаза.  В самый острый момент попросить документ, сверить прописку, попросить характеристику с места работы, легко перейти на «ты», сказать:  «А вот это не твоего собачьего ума дело», и ваш партнер смягчится, как ошпаренный.

В наше время, когда уничтожают вредных насекомых, стерилизуя самцов, мы должны поднять уровень спора до абстрактной высоты.  Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма.  Давайте сталкивать философов, не читая их работ.  Давайте спорить о вкусе устриц и кокосовых орехов с теми, кто их ел, до хрипоты, до драки, воспринимая вкус еды на слух, цвет на зуб, вонь на глаз, представляя себе фильм по названию, живопись по фамилии, страну по «Клубу кинопутешествий», остроту мнений по хрестоматии.

Выводя продукцию на уровень мировых стандартов, которых никто не видел, мы до предела разовьем все семь чувств плюс интуицию, которая с успехом заменяет информацию.  С чем и приходится себя поздравить.  Прошу к столу — вскипело!

Все наши несчастья начинаются фразой «Как, разве вам ничего не говорили?»

О н  (по телефону) :   Девушка, девушка, в чем дело?  У меня уже несколько дней молчит телефон, девушка?

О н а :   Как?  Разве вам ничего не говорили?

О н :   Нет.

О н а :   А вы открытку получали?

О н :   Нет.

О н а :   Как?  Вы же должны были получить.

О н :   Да?  А я не получил.

О н а :   Вы должны были получить.  (Кладет трубку).

О н  (набирает) :   Девушка!..

О н а :   Пятнадцатая.

О н :   Уважаемая пятнадцатая.  У меня уже три дня молчит телефон.

О н а :   А вам ничего не говорили?..

О н :   Нет, нет, ничего.  И открытки не было.  А что случилось?

О н а :   Должна была быть.  А из управления вам звонили?

О н :   Нет.

О н а :   Странно.

О н :   Что случилось?

О н а :   Вам изменили номер.

О н :   Девушка, миленькая, пятнадцатая, не бросайте.  За что?  Почему?

О н а :   Там узнаете.

О н :   Может быть, вы знаете, почему нет писем, телеграмм.  Уже очень долго.

О н а :   Как, вы еще не знаете?  (Щелкнула, отключилась.)

О н :   Нет, нет.  Что случилось?  Пожалуйста!

О н а  (Щелкнула, включилась) :   Уже месяц, как вам поменяли адрес.

О н :   Ой!  Ай!  За что?  Куда бежать?  Всему дому поменяли?

О н а  (щелкнула) :   Нет.  Только вам.

О н  (растерянно) :   Что же делать?  Я же так жду.  А тут приходят письма, повестки на фамилию Крысюк.  Куда их переслать?

О н а :   Постойте, вам что, действительно ничего не говорили?

О н :   Нет.

О н а :   Это вам.

О н :   Как?..  Я же...

О н а :   У вас изменилась фамилия в связи с вводом новой станции.  Разве вы не получали открытку?

О н :   Нет...  Что же теперь делать?  Меня же никто не знает...

О н а  (щелкнула) :   Вас предупредили.  Вот у меня список.  Против вас стоит птичка:  «Предупрежден».

О н :   Нет, нет.  Я ничего не получал.

О н а :   Значит, получите.  (Щелкнула, положила трубку).

О н  (набирает) :   Девушка...

О н а :   Восьмая.

О н :   Мне пятнадцатую, пожалуйста.

О н а :   Минутку.

О н :   Простите, милая пятнадцатая, как меня теперь зовут?

О н а :   Это Крысюк?

О н :   Д-да...

О н а :   Сейчас, сейчас...  Семен Эммануилович.

О н :   Так я уже не...

О н а :   Нет-нет.  Это все осталось.  Год рождения — 1926.

О н :   Мне же сорок два...

О н а :   Это по-старому.  Вам теперь пятьдесят шесть, еврей!

О н :   Опять?!

О н а :   Да.  Родители — кулаки-землевладельцы.

О н :   Откуда?  Что?  Какие землевладельцы?  Мы из служащих...

О н а :   Нет, нет.  Это изменено.  Вам должны были послать открытку, но я вам могу зачитать, если хотите.

О н :   Да.  Да.  Обязательно.

О н а :   Крысюк Семен Эммануилович, пятьдесят шесть лет, из раскулаченных, продавец.

О н :   Кто?

О н а :   Продавец овощного отдела.

О н :   Позвольте.  Я врач.  С высшим.  Первый медицинский в пятьдесят втором году.

О н а :   Нет, нет.  Это отменено.  Вы продавец.

О н :   Где, в каком магазине?

О н а :   Вы сейчас без работы.  Вы под следствием и дали подписку.

О н :   За что?

О н а :   Недовес, обвес.  Этого в карточке нет, то ли вы скрывались.  Я не поняла.  Вам пришлют.  Там что-то мелкое.  Ну, и у вас родственники там...

О н :   Нет у меня там.

О н а :   Теперь есть.

О н :   Где?

О н а :   В Турции.

О н :   Турки?

О н а :   Нет...  Сейчас палестинцы.  Тут написано, что вы подавали какие-то документы.  Что-то просили.

О н :   Что просил?

О н а :   Тут не ясно.  Вам отказано.  И от соседей заявление.  Просят вас изолировать.

О н :   Мы же незнакомы.  Я их никогда не видел.

О н а :   Просьба рассматривается.  Скажите спасибо, что у меня время есть.  Я не обязана отвечать, я завтра ухожу в декрет, так уж сегодня настроение хорошее!

О н :   Спасибо вам, пятнадцатая, пусть ваш ребенок будет здоров.

О н а :   Так что вы сейчас из дому не выходите.  Соседи могут избить вас.

О н :   Ладно.  Спасибо.  А тут письма, повестки на имя Крысюка, что делать?

О н а :   Ну как?  Отвечайте.  Это вам все!

О н :   Простите, у меня дети есть?

О н а :   Сейчас...  Маша, посмотри у Крысюка дети...  (Щелкнула).  Минуточку!  (Щелкнула).  Двое.  Сын восемнадцать и дочь двадцать семь.

О н :   Где они?

О н а :   Он спрашивает, где они.  (Щелчок).  Уехали в прошлом году.

О н :   Они мне пишут?

О н а :   Минуточку.  (Щелчок).  Им от вашего имени сообщили, что вы скончались.

О н :   А всем, кто меня вспомнит под старой фамилией?..

О н а :   Лучше не стоит общаться.  У вас и так хватает...  Вам еще — курс лечения...

О н :   От чего?

О н а :   Здесь сказано — туберкулез.

О н :   Но я здоров.

О н а :   Сказано — кашель.

О н :   Возможно.

О н а :   Вам тут что-то положено.

О н :   Что?!

О н а :   Штраф какой-то.

О н :   Спасибо.

О н а :   Да!  Вы должны явиться.

О н.  Ну и черт с ним.

О н а :   Нет.  За деньгами.  Перевод был.  Но вас не нашли.

О н :   Как — не нашли?  Вот же находят все время.

О н а :   Вас не нашли и отправили обратно.

О н :   Откуда перевод?

О н а :   Не сказано.

О н :   Скажите, девушка, а внешность мне не изменили?

О н а :   Вот вы даете.  А как же можно внешность изменить?  На глупости у меня нет времени.  (Щелчок).

О н :   Так что же мне делать?

Г о л о с   и з   т р у б к и :   Ждите, ждите, ждите...

Обыкновенное времяпрепровождение нашего человека — смотреть, как бы чего не свистнули, другие — наоборот, и оба заняты.  Половина пассажиров следит за тем, чтобы другая половина брала билеты в трамвае, и первая половина уже не берет:  она на службе.  Таким образом, едет по билетам только половина народа.  Так же как половина населения следит за тем, чтобы вторая половина брала в порядке очереди, и сама, естественно, или, как говорят, разумеется, берет вне очереди, из которой тоже образуется очередь, параллельная первой.  И те, кто стоял в живой очереди, зорко наблюдают за порядком получения в очереди, которая вне очереди, чем и достигается вот эта прославленная всеобщая тишина.

Десяткам тысяч возвращено зрение, миллионам возвращен слух.  Правда, с появлением зрения возникают новые проблемы:  квартира — ремонта, изображение в зеркале требует замены.

С возвращением слуха слышны крики в трамвае и юмор, комментарии по телевидению международной жизни.

Массу людей вылечили от болезней желудка.  Им нельзя было есть жирное.  Теперь можно есть все.  Все, что есть, можно есть.  То есть появление новых лекарств к исчезновение старых продуктов образует взаимозаменяемые пары.

Обильная пища вызывает склероз сосудов.

Ограниченная — вспыльчивость.

Сидение — гипотонию.

Стояние — тромбофлебит.

Что с человеком ни делай, он упорно ползет на кладбище...

Здесь хорошо там, где нас нет.  Здесь, где нас нет, творятся героические дела и живут удивительные люди.  Здесь, где нас нет, растут невиданные урожаи и один за другого идет на смерть.  Здесь, где нас нет, женщины любят один раз и летчики неимоверны.  Как удался фестиваль, где нас не было.  Как хороши рецепты блюд, которых мы не видели.  Как точны станки, на которых мы не работаем.  Как много делают для нас разные учреждения.  А мы все не там.  А мы в это время где-то не там находимся.  Или они где-то не там нас ищут?

И выступают люди и рассказывают, как они обновляют, перестраивают, переносят, расширяют для удобства населения.  Для удобства населению, население, населением — где ж это население...  ниям...  нием?..  И дико обидно, что все это где-то здесь.  Вот же оно где-то совсем здесь.  Ну вот же прямо в одном городе с нами такое творится — ночи не спишь, все вскакиваешь — где?  Да вот же тут.  Да вот тут, буквально.

Ведь модернизировали, подхватили, перестроились, внедрили новый коэффициент, включаешь — не работает.  И медленно понимаешь, что нельзя, конечно, оценивать работу таких огромных коллективов по машинам, которые они клепают.

Ну, собирают они автобус, ну это же неважно, что потом водитель на морозе собирает его опять.  Что при торможении на ноги падают вентиляторы и рулевые колонки, что веником проведешь по двигателю, сметешь карбюратор, фильтр, головку блока.  И после всех улучшений она тупее любого водителя, ибо он успевает реагировать на уличное движение, она никак, хоть ты тресни.  Конечно, лучше такую машину отдавать в мешке, кому надо, тот соберет, потому что не в машине суть, а в интереснейших делах.  Гораздо важнее, что творится внутри предприятия, будь то театр, автозавод или пароход.

Смешно подходить к театру с точки зрения зрителя.  На спектакли не ходят — от скуки челюсть выскакивает.  А то, что режиссер непрерывно ищет и ставит, ставит и ищет?  Театр первым отрапортовал о подготовке к зиме, ни одного актера, не занятого в спектакле.  При чем тут пустой зал?  Тогда получается, что театр — для зрителя, поезд — для пассажира, а завод — для покупателя?!  Такой огромный завод — для покупателя?  Нет!  Это для всеобщей занятости.

Пароход — для команды, паровоз — для машиниста, столовая — для поваров, театр — для актеров, магазин — для продавцов, литература — для писателей!  Нет и не может быть выхода из этих предприятий — настолько увлекательный процесс внутри.  Смешно ждать снаружи чего-либо интересного.  Схватил у самого передового коллектива пылесос — он не работает, потому что не он главный.  При чем тут борщ, когда такие дела на кухне?!

Приходят на завод тысячи людей — строят себе базу отдыха, открывают новую столовую, озеленяют территорию, получают к празднику заказы.  Что главное — занять эти тысячи работой или дать тем тысячам пылесосы, без которых они жили и живут?!

Стучит в море пустой пароход, дымит по улице пустой грузовик, стоит в городе пустой магазин, а вокруг кипит жизнь, люди поддерживают друг друга, выступают на собраниях, выручают, помогают в работе, знающий обучает отстающего, пожилой передает молодым, бригада избавляется от пьяницы, непрерывно улучшается и совершенствуется станочный парк, и научные исследования удовлетворяют самым высоким требованиям.  А включаешь — не работает.  И не надо включать.  Не для вас это все.  Не для того, чтоб включали, — для того, чтоб делали.

Где надо, работает, там потребитель главный.  А где не надо, там процесс важнее результата; процесс — это жизнь, результат — это смерть.  А попробуй только по результату.  Это куда ж пойдут тысячи, сотни тысяч?  Они пойдут в покупатели.  Нет уж, пусть лучше будут производителями, пусть знают, чего от себя ожидать.

Смешно оценивать ТВ по передачам, больницы — по вылеченным.  Конечно, мы по количеству врачей обогнали всех, теперь бы отстать по количеству больных, но тогда пропадает смысл работы коллектива, загружающего самого себя.  Тогда о нашей работе надо спрашивать совершенно посторонних.  А разве они знают, что мы сэкономили, что отпраздновали, кого вселили, кого уволили?  Что расскажет изделие о жизни коллектива?  Что будет в новостях, которые так жадно ждет население: пущена вторая очередь, задута третья домна, пущен первый карьер, дал ток третий агрегат.  Кто знает, сколько их там, когда начнут, когда закончат?

Определенность — это неисправимо, а неопределенность — это жизнь.  Развернулись работы по озеленению.  Не для озеленения эти работы.  Пылесос работает?  Нет!  Один бит информации.  А как сегодня дела у коллектива пылесосного завода, как с утра собираются люди, как в обед приезжают артисты, как между сменами торгует автолавка, как психологи помогают начальникам цехов, как дублеры работают директорами — миллионы битов, пьес, романов.

Пылесос для одного, пылесосный завод для тысяч.  Потому так замолкают люди, собравшиеся в пароход, завод, в институт.  Дадут одно поршневое кольцо и сидят пятьсот или шестьсот под надписью «поршневое кольцо», «гибкие системы», «топливная аппаратура».  Огромная внутренняя жизнь, хоть и без видимого результата, но с огромными новостями, так радующими сидящих тут же, этакое состояние запора при бурной работе организма.

А машину как-нибудь дома соберем, квартиру достроим, платье перешьем, трактор придумаем, самолет в квартире склепаем и покажем в самой острой передаче под девизом:  «Один может то, чего все не могут».

Наши беды непереводимы.  Это непереводимая игра слов — даже Болгария отказывается.  Они отказываются переводить, что такое «будешь третьим», что такое «Вы здесь не стояли,я ядесь стоял», что такое «Товарищи, вы сами себя задерживаете», что значит «быть хозяином на земле».  Они не понимают нашего языка, ребята.  Как хорошо мы все придумали.  Мы еще понимаем их, но они уже не понимают нас.  Ура, границы перестают быть искусственными!  Наш язык перестает быть языком, который возможно изучить.  Мы можем говорить громко, без опасений.  Шпион среди нас — как белая ворона.  По первым словам:  «Голубчик, позвольте присесть» — его можно брать за задницу.  Зато и наши слова:  «Эта столовая стала работать еще лучше» — совершенно непереводимы, ибо, если была «лучше»,зачем «еще лучше»?  Да, это уж никто не поймет хотя и мы -— не всегда.

А наши попевки:  «порой», «иногда», «кое-где», «еще имеются отдельные...»?  А борьба-за качество?  Кому объяснишь, что нельзя сначала производить продукт, а потом начать бороться за его качество?  И что это за продукт без качества?  Что такое сыр низкого качества?  Может, это уже не сыр?  Или еще не сыр?  Это сыворотка.  А сыра низкого качества не бывает.  И велосипед низкого качества — не велосипед.  Это все дерь.  сырье!  Которое должно стать велосипедом.

И стали низкого качества не бывает.  Сталь — это есть сталь, кефир есть кефир, сметана — это сметана Но мы все правильно сдвинули, чтов запутать иностранцев и сбить с толку остальных.  То, что мы называем сметаной, сметаной не является.  Когда нужна сталь, она найдется.  А домашнее все — из чертежей тех конструвторов, что на низкой зарплате.  Их тоже конструкторами нельзя назвать, как и эти деньги — зарплатой.

Только тронь комбайн, чтоб он чище косил, — чуть ли не историю в школе надо лучше читать.  Поэтому уборку мы называем «битвой».  А бьемся с комбайном.  И все это «невзирая на погоду».  Неблагоприятная погода в каждом году породила непереводимую игру слов:  «невзирая на неблагоприятные погодные условия...»  Это значит — дождь.  Как перевести, что дождь был, а мы — «невзирая»?

Как учат нас писатели:  жизнь и язык идут рядом я б даже сказал — это одно и то же.  И непереводимая игра слов есть непереводимая игра дел.  Я скажу больше — нас компьютеры не понимают.  Его спрашивают он отвечает и не понимает, что отвечать надо не то, что хочешь.  Это тонкая вещь.  Ему пока свезут данные, кое-что подправят; в него закладывают, кое-что сдвигают — и ему у себя внутри надо сообразить.  Поэтому после него, перед тем как показать, тоже кое-что двигают.  Спрашивается:  зачем он нужен?

Привезли машину, чтоб свободные места в гостиницах считала.  И сидит американский компьютер и дико греет плохо приспособленное помещение, весь в огнях, и не сообразит, кто ж ему свободные места по доброй воле сообщит.  Это ж все конфеты, все букеты, всю власть взять и дурной машине отдать.  Так что он давно уже из пальца берет и на потолок отправляет.  Машина сама уже смекнула, что никому не нужна, но щелкает, гремит, делает вид дикой озабоченности, как все, которые никому не нужны.

Наши цифры непереводимы.  И нечего зашифровывать.  Рассекретим наши цифры — ничего не узнаешь.  Только свой понимает, что значит «бензинорасходы», «тонно-километры», «металлоремонт».  Какая тут непереводимая игра цифр, запчастей, самосвалов и частников.  Только свой понимает, как приносить пользу обществу вопреки его законам.  Только свой в состоянии понять, что не газета нам, а мы газете новости сообщаем.

— Правда ли, что здесь мост будут строить?  — пишем мы.

— Правда, — сообщает нам газета.

Шпионов готовить невозможно.  Их нельзя обучить.  Мы-то учились по тридцать — сорок лет с отличием и такое научились понимать и раскусывать, что слова тут вообще ни при чем.

Поэтому, если кто хочет, чтоб его хорошо понимали здесь, должен проститься с мировой славой.  Это относится к писателям, конструкторам и художникам Дома моделей.

Встретились два таракана.  Один из них был интеллигентом, а второй просто спросил: «Как вы относитесь к большому спорту?»

— Большой спорт прекрасен.  Прекрасно желание побеждать любого, колоть, забивать.  И нет больше радости, чем убедиться, что другой сломлен.  Я это понимаю, но это не для меня.  Шахмат я боюсь, потому что там обязательно унижают одного из двоих.  Ему доказывают, что он слабее, и просят не раздражаться.  Видимо, это прекрасно, но не для меня.

И они поползли дальше, преодолевая водопроводную трубу.

— И, вы знаете, я любуюсь лицами чемпионов, хотя они получаются несколько мрачноваты.  По мне, пусть не такие уж чемпионы, пусть подобрее и из дам — повеселее и, простите, поженственнее.  Чтоб не такая тяга преодолевать себя и партнера, она же когда-нибудь станет женой.

Они остановились у газовой колонки.  Вокруг разливалась приятная теплота.

— Я не против карьеры даже в спорте.  Но спорт ради карьеры?..  Простите.  Приятно увидеться и поговорить с Mохаммедом Aли, но жить под его руководством?

В это время вспыхнул свет.  Они помчались.  Один успел нырнуть в щель.

— Куда же вы, а я?..

— Не сочтите предательством, вас опрыскали.  Может быть, большой спорт — это плохо.  Но элементарная физическая подготовка...  Особенно для интеллигенции.

— Рассказывай. 

— Что рассказывать?

— Как у тебя дела?

— Да так, неважно...

— Неужели?  У тебя работа интересная?

— Да нет, не очень...

— У меня интересная.

— Да? 

— Ты старший?

— Нет, я младший.

— Я главный.

— Да? 

— Как к тебе относятся?

— Где? 

— На работе.

— Да как относятся?..  Никак не относятся.

— Ко мне замечательно.  Тебя уважают?

— А черт его знает?..  Кто как.

— Меня уважают.  Много получаешь?

— Что-то около ста пятидесяти.

— Я четыреста и прогрессивку.

— Да? 

— У тебя жена какая?

— Какая?..  Обыкновенная.

— У меня прекрасная.  Великолепный друг, отличный товарищ, мать моих детей.

— У меня тоже мать моих детей.

— Сколько у тебя?

— Одно.

— У меня четыре.  Оно у тебя на чем играет?

— На чем оно играет?  Что-то я не замечал, чтобы она на чем-то.

— У меня младшие на скрипках, старшие на роялях, концерты по вечерам.  Музыка.  Скрипки.  Рояли.  Приемник.  Телевизор.

— Я тоже видел у одного японский транзистор.  Хорошо берет.

— Ты чем увлекаешься после работы?

— За Катькой увлекаюсь в садик, потом увлекаюсь по магазинам.

— А где ты был за границей?

— А где я мог быть?  Я тут как-то...  Внутри.

— Фильмы любительские снимаешь?

— Фильмы?  Какие фильмы?..  Мне только фильмов не хватало.  А квартира у тебя есть?

— Ну как же, четырехкомнатная.

— У меня что-то никак...  То там поругаюсь, то там...

— А зачем ты ругаешься?  Дадут квартиру, потом ругайся.

— Вообще-то да.

— Какая лодка у тебя?

— Лодка?..  Я с тещей в одной комнате.

— У меня лодка есть.

— Они мне говорили, подожди, повысят зарплату и выскажешься.  Черт меня дернул, не удержался.  А ты?

— У меня все хорошо.  А чего ты младший?

— Слесаря одного ударил.  Он каждый день пьяный приходил.  Орал, хамил.  Я не выдержал.  Товарищеский суд...  У тебя такого не бывало?

— Что ты, что ты!  У меня все хорошо.

— И случаев никаких не бывало?

— Не-е. 

— Ты никогда не хлопнул дверью, не положил на стол заявление?

— Зачем?  Прекрасная работа.  Хорошие отношения.

— Ну, меняется ситуация.  Увольняют кого-то.  Кого-то обижают.

— Да... 

— Может, ты с женой хоть раз сцепился?

— Прекрасная женщина, друг, товарищ, мать...

— Слушай, а девочки на работе, сейчас они такие боевые...

— Я ведь женат.

— Знаю, знаю.  Слушай, а ты когда-нибудь одалживал кому-нибудь?

— Ннет... 

— Наводнение, пожар, ремонт у тебя был?

— Ннет... 

— Может, я могу чем-нибудь помочь?

— Чем же?

— Проводить тебя?

— Куда?  Я рядом живу...

— Ну, иди, что же делать.  Эй, осторожно, машина, машина.

— Это моя машина.

— Несчастный человек.

Уж сколько говорили, сколько писали об этом, что страдает у нас обслуживание друг другом.  Что хромает у нас хорошее отношение человека к человеку.

Товарищи!  Братья!  Сотрудники!  Соученики!

Я обращаюся к вам, дети мои!

Автоинспекторы и владельцы!

Официанты и голодные!

Кассиры и безденежные!

Вахтеры и те, кто предъявляет в развернутом виде!  Перестаньте враждовать, дети мои!  Прекратим междоусобицы и распри!  Протянем друг другу руки!

Сегодня ты ко мне пришел, завтра я к тебе.  Сегодня ты мне даешь щи, завтра я вырываю тебе зуб.  Зачем нам калечить друг друга, братья?!  Воспитатели, которые ненавидят детей, сложите оружие и выходите на площадь строиться — страна задыхается без дресировщиков.  Администраторы, не переваривающие живых людей, тайге нужны лесники, от вас до ближайшего жилья будет пятьсот километров непроходимых болот.

Кассир, дитятко мое, выглянь в амбразуру, я сегодня в новом галстуке.

Ай-яй-яй...  Официанточка, сестричка, девушка!  Чего ж ты на меня из кухни со штыком наперевес?..  Кто ж тебя разъярил с утра, страстная ты моя, что тебе самое лучшее сделать, какой самый дорогой подарок поднести?  Уйти к чертовой матери?  Ухожу, родная, ухожу!  Не нарушу ничем, не потревожу.  Пойду в магазин...

Здравствуй друг мой и брат, продавец.  За что ты меня не любишь?  Посмотри на меня, я же точно такой, как и ты.  Пальтишко, шапочка, ботиночки, шнурочки.  Куда ж я пойду?  Только к тебе.  Нас много?..  Верно.  А я в чем виноват?  Ты же тоже размножаешься.

Любимый брат!  Обними меня через прилавок.  Всплакни и обслужи.  Куда ж деваться нам обоим?  И пишут об этом и говорят, а пока мы сами не договоримся, никто нам не поможет.  Нарежь, птичка моя и взвесь.

А потом закроешь магазинчик и все расскажешь:  И что яблочки не твои, и колбаса не твоя, и выручка не твоя.  А я тебе скажу, что и завод не мой, и станок не мой, и ты не мой, и я не свой.  Все наше, все родимое, все свое.  Чего ж мы друг на друга кидаться будем?  Уж обслужи, кудрявый!  А я тебе гаечку подберу, в холодильничек твой вставим, и застучит он, запоет, как канареечка, и ты будешь доволен и я.  И хорошо нам всем станет, и сойдет на нас великая благодать!

Обнимемся, братья!

Облегчим душу!

Я люблю заснуть и проснуться среди запасов.  Весь в продуктах.

Хоть какое-то спокойствие на какое-то время.  А кто знал, что уксус будет, а исчезнет горчица?  Ну кто?  Есть у нас в доме хиромантка:  она все о любви талдычит, а когда просишь раскинуть насчет продуктов неверные сведения дает.  Мы в одном месте ажиотаж взвинтили:  касторки набрали и валидола.  А он есть и есть.  А наоборот, исчезли от головной боли тройчатка и пятирчатка, и вот эти противники детей.  Только я набрал слабительного, исчезла туалетная бумага.  Ну, без нее можно обойтись я как запорного принял — в прекрасном настроении нахожусь.  Только салфеткою рот оботрешь и все.  Правда и салфетки...  Ну скажи, ну кто от салфеток этого ожидал, да?  Стали культурно так рты обтирать, носы промакивать и втянулись.  А я так скажу:  все начали рты обтирать, а на всех рассчитано не было, только на тонкий слой интеллигенции.  Или пятирчатка — у всех сразу как скрутила голова:  видимо все об одном и том подумали.

Но тяжелое это дело — в жизни не догадаешься — что завтра пропадет.  Вот ты знал, что в аптеке этих не станет, ну этически не буду повторять, против неожиданных братьев и сестер к существующим?  А ручки шариковые они есть.

Как тот фельетонист дурной заладил с 30-го года:  «Ваты нет, ваты нет, ваты нет» от жизни отстал.  Если б догадывались, что завтра пропадет — все сегодня бы бросились и сегодня бы пропало.  А так никто не ожидает, все спокойно прохаживаются, и вдруг кто-то первый вскочил, выскочил, все забегали, родных задергали, а его ни в Москве, ни в Новокузнецке — ибо здесь очень важна одновременность, чтобы не создавать очередей.

Я удивляюсь людям — ходят, щупают кастрюли, не берут.  Утюги стоят бери, один есть — второй бери, второй есть третий бери.  У меня в доме все по 2, по 4, по 6, по 8.  Дверь нельзя открыть — кастрюли на голову падают, мука сыпется, и постное масло отовсюду вытекает.  Зато месяц могу автономно просидеть, как в подводной лодке — месяц сижу.  Все знаю: изучение покупательского спроса идет...  Да как можно изучить спрос, если спрос сам мечется как угорелый - изучает сбыт.  Потому что сбыт о завтрашнем дне не думает, а спрос аж бледный стоит.

И что смешно — министр мясной и молочной промышленности есть и очень хорошо выглядит.  И что интересно — мясная и молочная промышленность есть, мы ее видим и запах чувствуем.  И что самое интересное — продукции выпускается в пять раз больше, чем в 40-м году.  И что очень важно — действительно расширен ассортимент.  И, в общем, в очень удобной упаковке.  Все это действительно существует, что бы там ни говорили.

Просто, чтобы это увидеть, нужно попасть к ним внутрь.  Они внутри, видимо, все это производят и, видимо, там же это и потребляют, благодаря руководство за заботу и ассортимент.

У них объем продукции возрастает, — значит, и возрастает потребление...  ими же...

И нам всем, стоящим тут же за забором, остается поздравить их во главе с министром, пожелать дальнейших успехов им, их семьям и спросить, не нужны ли им юмористы, буквально три человека.

У них сегодня внутри музыка.  Из-за забора слышны речи и видны флаги.  Там их день.

И мы, конечно, из последних сил можем окружить себя забором и праздновать свой день — «Приятного аппетита».

Давайте-ка объединим наши праздники.  И вы не будете выглядеть так одиноко, пробираясь с работы домой и прижимая к груди сумочку с образцами возросшей продукции и расширенного ассортимента.

Каждый город имеет свое лицо, и в каждом городе на один и тот же вопрос вам ответят по-разному.  Ну, вот представьте себе Рига.  Высокие, вежливые люди.  Здесь даже в трамваях разговаривают шепотом...

— Девушка, скажите, пожалуйста, как проехать на бульвар Райниса?

— Бульвар Райниса?  Извините пожалюста...  я плехо говорю по-рюсски.  Бульвар Райниса...  как это будет по-рюсски...

— Что на следующей, да?

— Нет, пожалюста, извините, будьте любезны, как это по-рюсски...

— Что, через одну, да?

— Нет, пожалюста, будьте любезны, как это будет по-рюсски...  на предыдущей...  пожалюста, но вы уже проехали.  Тогда сойдете на следующей, пройдете, пожалюста, два квартала, пойдете пожалюста прямо, извините пожалюста, будьте любезны, вы опять проехали.  Тогда сойдете на следующей, пройдете пять кварталов назад, повернете направо...  пожалюста, извините будьте любезны, вы опять проехали...  Простите мне сейчас выходить, вы вообще из трамвая не выходите, на обратном пути спросите...  до свидания, пожалюста.

А вот и Тбилиси!  Ух, Тбилиси!  Эх, Тбилиси!  Ах, Тбилиси!  Ох, Тбилиси!

— Скажите, пожалуйста, это проспект Шота Руставели?

— Ты что, нарочно, да?

— Нет, понимаете, я впервые в этом городе...

— Я, понимаете, впервые...  Ты думаешь, если грузин вспыльчивый, его дразнить можно, да?

— Нет, понимаете, я на самом деле впервые...

— Я понимаете впервые...  Слушай, как ты мог своей головой подумать, что грязный, кривой, паршивый переулок красавец проспект Руставели?!  Слушай не делай, чтоб я вспилил, скажи, что ты пошутил.

— Ну, хорошо, я пошутил.

— Все!  Ты мой гость.  Ты ко мне приехал, я тебя с мамой познакомлю.  Возьмем бутылку вина, у тебя глаз будет острый, как у орла.  Возьмем вторую бутылку — будешь прыгать по горам, как горный козел.  Возьмем третью бутылку — и ты вброд перейдешь Куру.  И схватишься с самым сильным человеком Вано Цхартешвили.  А потом на руках мы понесем тебя показывать красавец Тбилиси.  Ты скажешь: «Дорогой Дидико, я не хочу отсюда уезжать, я хочу умереть от этой красоты».  Я скажу:  «Зачем умирать?  Жена есть?  Дети есть?  Давай всех ко мне!  Мой дом — твой дом.  Моя лошадь — твоя лошадь.  Идем скорей, дорогой, я тебя с мамой познакомлю...»

А вот и Одесса.

— Скажите, пожалуйста, как пройти на Дерибасовскую?

— А сами-с откудова будете?

— Я из Москвы.

— Да?  Ну, и что там слышно?

— Ничего.  А что вас интересует?

— Нет, я просто так.  Все хорошо.  А в чем дело?  Я просто так интересуюсь.  У вас Москва, у них Воронеж, у нас Одесса, чтоб мы были все здоровы...  Вы работаете?

— Конечно, я работаю, но я попросил бы вас:  где Дерибасовская?

— Молодой человек, куда вы спешите?  По Дерибасовской гуляют постепенно.

— Вы понимаете, мне нужна Дерибасовская...

— Я понимаю больше того.  Гораздо больше того — я вас туда провожу невзирая на жестокий ревматизм.  Но меня волнует положение в Родезии.  Этот Смитт, такой головорез, такое вытворяет, у меня уже было два приступа...

— Послушайте, если вы не знаете, где Дерибасовская я спрошу у другого!

— Вы меня обижаете.  Вы меня уже обидели.  Такой культурный человек, я вижу у вас значок, у меня такого значка нет.  Я всю жизнь работал.  Прямо с горшка на работу.  Ой, нам было очень тяжело, нас было у мамы восемь душ детей.  Вы сейчас можете себе позволить восемь душ детей?  Не, это моя мама себе позволяла.  Она была совсем без образования, а сейчас мои дети учатся в университете, а моя бедная мама она сейчас с братом и дядей лежат на кладбище.  Почему бы вам туда не съездить?

— Вы понимаете, мне нужна Дерибасовская...

— Я понимаю, но разве так можно относиться к родителям?  Если ваши дети не приедут к вам на могилу, они тоже будут правы, вы поняли меня?  Куда вы пошли?  Дерибасовская за углом.

А вот и Москва!

— Ух, машин сколько!  Таксей сколько!  Людей сколько!  Прокормить же всех надо!  Ничего, всех прокормим!  Где ж у меня адресок был, ах, ты Господи!  Ага.

— Гражданин, будьте так добры, я сам не местный, я из Котовска, у нас, знаете, на улицах курей больше, чем машин.  Так вы не подскажите, как лучше всего пройти или проехать на Садовое кольцо?..  А где вы?..  Тю!..  Утек...  Чи то гонится за ним кто?  От дурной!

— Гражданочка!  Будьте, пожалуйста, так добры.  Я не местный.  Я из Котовска.  Вы не подскажите, как...  Куда ж ты бежишь?  Что я на тебе женюся!  Что ж за народ?

— О!  Гражданинчик!  Я из Котовска.  Будьте так добры...  Ненормальный!  Ой-ой-ой!..  Чи, може, у них здесь заработки такие, что боится секунду потерять?!

— О!  Пацанчик!  Я из Котовска...  Чтоб ты подавился своим мороженым!

— Алле!  Москвич!  Гражданин в шляпе с портфелем!  Я из Котовска.  Дети мои!  Не оставляйте старика посередь дороги!

— Дочь моя!  Куды ж тебе несеть, может, тебе уже давно уволили.  Остановись, поговорим.  Мне нужно на Садовое кольцо!  Скаженная!  Беги-беги...  добегаешься!

— О, бабка!  Бабка, стой, рассыпешься!  Фью—ю!..  Ходовая старушенция.  Граждане, православные!  Рупь дам тому, кто остановится!  Помчалися неподкупные!...  Гони, гони!  Давай, давай!  Улю-лю-лю!

Сейчас Дина Михайловна, наша зав. лабораторией налила вам в мензурки сорт «Праздничный».  Бокал специальный дегустационный из прозрачного стекла, чтобы был виден цвет.  Превосходный рубин, переливающийся цветами солнечного заката.  Легонько поколебали бокал.  Товарищ, успеете, колебайте вместе со всеми, любуйтесь переливами цвета, товарищи, к глазу... прищурьтесь... любуйтесь... подождите...  Товарищи...  кусочки сыра лежат слева от вас.  Ломтик сыра превосходно оттеняет аромат.  Кто?..  Весь?..  С хлебом...  Это специальный хлеб...  У нас же программа.  Сдерживайтесь, сдерживайтесь.  Давайте освоим культуру питья.  Ведь все равно же пьете, так почему не делать это с элементарным пониманием.

Итак, сорт «Праздничный» характеризуется ранним созреванием.  Растет только у нас в Абрау...  Товарищ, сплюньте, вы ж не поймете...  Сплюньте, мы вас отстраним от дегустации из-за низкой культуры питья.  Этот сорт созревает рано в августе...  Это молодое вино, сохранившее аромат винограда и легкую терпкость, ощущаемую кончиком языка.  Не глотаем.  Не глотаем, набираем в рот глоток, не глотаем, а спокойно перекатываем во рту.  И внутренним обонянием чувствуем аромат...  То есть вначале аромат, затем, не глотая, пробуем терпкость молодого вина.

Итак, сорт «Праздничный».  Так, взяли в рот... перекатываем...  Почему вы так неподвижны?  Вы проглотили...  И вы?..  Товарищи, что, вы все проглотили?  Товарищи, перекатываем...  Еще набрали, не глотаем...  перекатываем, орошая нёбо и всю полость рта...  Девушка, вам должно быть стыдно...  Вот вам должно быть стыдно, вы девушка, вы могли б и подождать и перекатывать.  Здесь и девичья гордость и культура питья.  С этим сортом у нас не получилось.  Дина Михайловна наливает вам сорт «Прибрежный»...  Не хватайте ее за руку!  Дина Михайловна, этому товарищу в последнюю очередь.  Это лабораторное стекло, а вы выламываете у нее из рук.  Доза специальная дегустационная.  Сыр вам еще положат.  Нет, музыки здесь не положено.  Вся суть в том, чтобы дегустировать в тишине.  Мы с вами не пьем, подчеркиваю, мы запоминаем сорта вин...  Товарищ, вы так ничего не запомните.  Сыр обостряет обоняние, а ваша колбаса отобьет его не только у вас, но и у соседей.  Итак, сорт «Прибрежный» также относится к красным винам, к группе полусладких.  Это естественная сладость винограда.  Этот виноград завезен сюда примерно в 1862 году.  Эй, там группа в углу, не надо потрошить воблу.  Вобла идет к пиву.  Товарищи!  Товарищи!  Не забывайте перекатывать во рту.  Вы меня слышите...  Дина Михайловна, Дина Михайловна, пожалуйста, колба № 3, сыр вон туда.  Товарищи!  Сорт «Мускат левобережный» — неоднократный медалист, лауреат международных выставок, винодельческих съездов.  Сладость естественная, своеобразный аромат, чуть-чуть купажированный, купаж — это виноградной выжим.  Товарищи...  Тише...  Я не пою и Дина Михайловна не поет.  Мы не поем...  По коридору справа...  Товарищи, этот сорт требует особого внимания.  Мы продаем его за валюту.  Обратите внимание на броский, горячий аромат, на густоту цвета.  Перекатывайте во рту и сплевывайте.  Сплевывайте...  Культура застолья, питья состоит в элегантном держании рюмки вина, в любовании его цветом, в смаковании его вкуса, в понимании его возраста и назначения...  Запивать его пивом...  ни в коем случае...  Товарищ, товарищ, это к вам относится.  Пиво с крепким красным дает ту полную невменяемость, которой вы так добиваетесь.  Я понимаю, но почему вы так этого хотите?..  Товарищи, культура застолья...  нет, не подстолья, а застолья.  Нет у нас пластинок Пугачевой.  Товарищи, это дегустация.  Дина Михайловна, попросите эту пару вернуться к столу и заприте лабораторию.  Почему вы так добиваетесь этой невменяемости?  Вы хотите воспринимать окружающее или нет?..  А как вас будут воспринимать?  В каком виде вы посреди окружающего?  Почему вы так упорно не хотите воспринимать окружающее?  Для чего ж вы смотрите, если не воспринимаете?  Мозг в таком состоянии не способен усваивать информацию.  Мы добиваемся культуры питья... мы хотим, чтоб и выпив, вы оставались личностью...  Ну для того, чтобы добиваться успехов... ну там по службе...  Вы уже были личностью... и что... не верю, что вы от этого стали пить...  Все...  Я не врач...  Я винодел.  Товарищи!..  Кто еще не хочет или уже не может воспринимать окружающее, перейдите к тому столу, Дина Михайловна вам подаст сливы.  Нет не плоды — сливы разных остатков.  Это то, что вам нужно.  Ах, вы так ставите вопрос?!  Как же вы хотите, чтоб вам было хорошо, если вам сейчас будет нехорошо?  Так... что, Дина Михайловна?  Ужас... товарищи...  За стеклянной дверью упакованная мебель для ремонта.  Кто, простите, распаковал унитаз.  Он же ни с чем ни соединен!  Это для ремонта...  Немедленно разгоните очередь.  Нет.  Такого у нас нет.  Повторяю для всех.  Такого, чтоб забыть эту жизнь к чертям или как вы выражаетесь, у нас нет, для этого лучше эмигрировать.  Только вы там будете пить и вспоминать эту жизнь, которую вы здесь хотели забыть.

Нет, с помощью наших сортов вы не уедете...  Вам нужна сивуха.  Так, товарищи, это не дегустация, а диспут.  Я к нему не готов, а вы не в состоянии физически.  Ничья.

Поймите!  От развитых стран нам требуется не помощь, а партнерство.

Объясняю, как это все происходит.

Вы даете деньги.  Мы равноправно участвуем, то есть высказываем свой взгляд на наши проблемы.  Вы не просто даете нам деньги — вы получаете взамен наше виденье.

Вот как в этом ресторане.  Мы вас пригласили, вы оплачиваете и взамен получаетe вот эти блюда.

Но мы не оставляем вас без внимания и наших консультаций.  Здесь наши знания и наш опыт неоценимы.  Ибо мы здесь живем.  В этом открытость нашей экономики сегодня.

Да, сегодня мы за ваши деньги угощаем вас вашими продуктами.

Но вы получаете от нас нечто более ценное — анализ сегодняшней ситуации и, если хотите, прогноз.

Но и это не все:  преимущество мы отдаем той помощи, которая влечет за собой другую помощь, более мощную и длительную.

То есть речь идет о поддержке, которую вы нам можете оказать и за это вам, конечно, придется бороться с другими.

В этом еще раз подчеркиваю открытость нашей экономики и даже, скажем четко, ее суть.  Кстати, эти первые взносы, которые мы получаем от вас за право оказать нам помощь, — ничто по сравнению с той борьбой, которая развернется за право помогать нам через 2–3 года.

Ведь мы у вас можем брать все.

Начиная от лекарств, кончая деньгами.  Причем возможности наши неограниченны.  Мы будем брать у вас фильмы, программы, телеигры, даже реплики «Оставайтесь с нами» и подтяжки ведущих, все это мы у вас берем.

И к этому мы будем еще брать у вас деньги на осуществление всего этого.  И это только начало.  Но за право нам помогать вам придется побороться.

В основном с нами на первых порах!

Наша ментальность...  Видите, мы и это слово взяли у вас.  Так вот, наша ментальность позволяет нам принимать помощь от вас, только если вы будете воспринимать наши проклятия в ваш адрес с благодарностью.

Обвиняя вас в заговоре, лишая виз, не давая вам никаких прав и лишая всяких надежд на прибыль и подставляя под пули наших новых, мы устанавливаем тот баланс интересов, которым мы уравновешиваем вашу помощь.

Вы меня поняли?

Это и будет тем стимулом, который подтолкнет вас на наш рынок.  А рынок у нас огромный.

Я не представляю даже, что нам сегодня не нужно.

В чем мы свирепо не нуждаемся.  Любой гвоздь.  Обломки кирпича.  Отходы вашей пищебумажной продукции.  Нет, я не оговорился, пища — пище-бумажной продукции.

Любые проповеди и музыкальные инструменты.  Причем все это с обслуживанием запчастями и гарантией.  Это в крупных городах.  А в глубинке вообще...  Там будут рады, даже если вы осенью проедете мимо них на чем угодно.  Это будет незабываемо и для вас, и для них.

Поэтому не слушайте, везите деньги.  Машины продовольствия.

А в качестве ответной платы мы требуем только одного — принять нас в Совет развитых стран и в Миротворческий процесс.

И конечно, учитывать наши возможности мы представляем вам.  Мы вправе требовать в процессе расширения НАТО не подходить к нашим границам, то есть расширяться — сужаясь.  Но здесь я уже касаюсь военной доктрины.

Вы, конечно, должны дать нам возможность угрожать вам, а может, и нанести первый ядерный удар, если мы восстановимся до такой степени, на что мы тоже вправе рассчитывать.

Но предлагаемый нами баланс взаимных интересов наступит только после того, как вы на деле, а не на словах вложите деньги в нашу военную стратегическую промышленность, чтобы мы могли нанести по вам удар.  Причем внезапный и это наше условие и с предоплатой в 9 миллиардов долларов.

Нашу жизнь характеризует одна фраза:  «Так больше жить нельзя».

Вначале мы ее слышали от бардов и сатириков, потом от прозаиков и экономистов, теперь от правительства.

Наш человек эту фразу слышал и триста лет тому назад, двести, сто и, наконец, семьдесят лет назад сделал так, как ему советовали.  Ибо так больше жить нельзя...  С тех пор слышит эту фразу каждый день.

Убедившись, что эти слова перестали быть фразой, а стали законом, он повеселел.

Как бы ты ни жил, так больше нельзя.  А как можно — тут мнения делятся.  Там, за бугром, вроде живут неплохо, но так жить нельзя.  Кроме того, с нами находятся крупные работники, которые и твердят, что так как там, нам жить нельзя, ибо мы уже один раз отказались, и теперь должны мучиться, но держать слово.

На вопрос:

— Там есть есть чего?

— Есть чего.

— Одеть есть чего?

— Есть чего.

— Пить есть чего?

— Есть чего.

Так почему так жить нельзя?  Тут они багровеют, переходят на «ты», а потом тебе же про тебя же такое, что ты долго мотаешь головой и ночью шепчешь:  «Постой, я же в 65-ом вообще в Казани не был».

В общем как там жить запрещено, а как здесь жить нельзя.  Поэтому сейчас с таким же удовольствием, с каким раньше публика наблюдала за юмористами, балансирующими между тюрьмой и свободой, сейчас наблюдают за экономистами, которые на своих концертах объясняют, почему как здесь жить нельзя, а как там — не надо, потому, что, мол, куда же мы тогда денем тех, кто нам мешает, их же нельзя бросать, нам же их кормить и кормить, это же их идея жить, как жить нельзя.

Билеты на концерты виднейших экономистов не достать, хохот стоит дикий.  Публика уже смеется не над словами, а над цифрами.

«Сколько соберут — столько потеряют.  В магазинах нет, на складе есть — на случай войны.  Тогда давайте воевать поскорее, а то оно все испортится.  И что в мире никто мороженое мясо не ест, только мы и звери в зоопарке, хотя вроде звери, именно, и не едят, получается только мы».

Вот я думаю:  а может, нас для примера держат.  Весь мир смотрит и пальцем показывает:

— Видите, дети, так жить нельзя.

Вы пробовали когда-нибудь зашвырнуть комара?  Далеко-далеко?  Он не летит.  То есть он летит, но сам по себе и плюет на вас.  Поэтому надо быть очень легким и независимым.

А я говорю:  Если раздуть свои радости до размеров неприятностей, то можно и от них получать наслаждение.

Что нужно человеку для счастья?  Очень хотеть пить — и получить воду.  Очень хотеть есть — и получить еду.  Увидеть туалет — и добежать до него.  Но нужно очень хотеть, когда не очень хочется — и не очень получается.

Когда от меня ушла жена, я испытал такое эмоциональное потрясение, ну, как вам понятно объяснить...  Вот пьешь одну рюмку, вторую, третью, а в четвертой вода.