Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг.

В полночь, как мы уже знаем, приехала в дом комиссия, в которой участвовал Желдыбин, вызывала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру № 50.

Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного.  Ни Груни, приходящей домработницы, ни легкомысленного Степана Богдановича в это время в квартире не было.  Комиссия объявила Никанору Ивановичу, что рукописи покойного ею будут взяты для разборки, что жилплощадь покойного, то есть три комнаты (бывшие ювелиршины кабинет, гостиная и столовая), переходят в распоряжение жилтоварищества, а вещи покойного подлежат хранению на указанной жилплощади, впредь до объявления наследников.

Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с какою-то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых содержались претензии на жилплощадь покойного.  И в течение двух часов Никанор Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.

В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами.  В числе прочего было потрясающее по своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире № 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности.

Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу.

Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение управления у ворот, но когда увидел он, что и там его подкарауливают, убежал и оттуда.  Кое-как отбившись от тех, что следовали за ним по пятам через асфальтовый двор, Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся на пятый этаж, где и находилась эта поганая квартира № 50.

Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не открыл.  Он позвонил еще раз и еще раз и начал ворчать и тихонько ругаться.  Но и тогда не открыли.  Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он, достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежащих домоуправлению, властной рукою открыл дверь и вошел.

— Эй, домработница!  — прокричал Никанор Иванович в полутемной передней.  — Как тебя?  Груня, что ли?  Тебя нету?

Никто не отозвался.

Тогда Никанор Иванович освободил дверь кабинета от печати, вынул из портфеля складной метр и шагнул в кабинет.

Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении в дверях и даже вздрогнул.

За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне...  ну, словом, тот самый.

— Вы кто такой будете, гражданин?  — испуганно спросил Никанор Иванович.

— Ба!  Никанор Иванович, — заорал дребезжащим тенором неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и внезапным рукопожатием.  Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора Ивановича.

— Я извиняюсь, — заговорил он подозрительно, — вы кто такой будете?  Вы — лицо официальное?

— Эх, Никанор Иванович!  — задушевно воскликнул неизвестный.  — Что такое официальное лицо или неофициальное?  Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор Иванович, условно и зыбко.  Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное!  А бывает и наоборот, Никанор Иванович.  И еще как бывает!

Рассуждение это ни в какой степени не удовлетворило председателя домоуправления.  Будучи по природе вообще подозрительным человеком, он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин — лицо именно неофициальное, а пожалуй, и праздное.

— Да вы кто такой будете?  Как ваша фамилия?  — все суровее стал спрашивать председатель и даже стал наступать на неизвестного.

— Фамилия моя, — ничуть не смущаясь суровостью, отозвался гражданин, — ну, скажем, Коровьев.  Да не хотите ли закусить, Никанор Иванович?  Без церемоний!  А?

— Я извиняюсь, — уже негодуя, заговорил Никанор Иванович, — какие тут закуски!  (Нужно признаться, хоть это и неприятно, что Никанор Иванович был по натуре несколько грубоват.) — На половине покойника сидеть не разрешается!  Вы что здесь делаете?

— Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, — нисколько не теряясь, орал гражданин и начал юлить, предлагая председателю кресло.

Совершенно освирепев, Никанор Иванович отверг кресло и завопил:

— Да кто вы такой?

— Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире, — отрекомендовался назвавший себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного ботинка.

Никанор Иванович открыл рот.  Наличность какого-то иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире явилась для него совершеннейшим сюрпризом, и он потребовал объяснений.

Переводчик охотно объяснился.  Иностранный артист господин Воланд был любезно приглашен директором варьете Степаном Богдановичем Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире, о чем он еще вчера написал Никанору Ивановичу, с просьбой прописать иностранца временно, покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.

— Ничего он мне не писал, — в изумлении сказал председатель.

— А вы поройтесь у себя в портфеле, Никанор Иванович, — сладко предложил Коровьев.

Никанор Иванович, пожимая плечами, открыл портфель и обнаружил в нем письмо Лиходеева.

— Как же это я про него забыл?  — тупо глядя на вскрытый конверт, пробормотал Никанор Иванович.

— То ли бывает, то ли бывает, Никанор Иванович!  — затрещал Коровьев, — рассеянность, рассеянность, и переутомление, и повышенное кровяное давление, дорогой наш друг Никанор Иванович!  Я сам рассеян до ужаса.  Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь!

— Когда же Лиходеев едет в Ялту?!

— Да он уже уехал, уехал!  — закричал переводчик, — он, знаете ли, уж катит!  Уж он черт знает где!  — и тут переводчик замахал руками, как мельничными крыльями.

Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать иностранца, но в этом получил от переводчика отказ:  никак невозможно.  Занят.  Дрессирует кота.

— Кота, ежели угодно, могу показать, — предложил Коровьев.

От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное предложение.

Ввиду того, что господин Воланд нипочем не желает жить в гостинице, а жить он привык просторно, то вот не сдаст ли жилтоварищество на недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, ему всю квартирку, то есть и комнаты покойного?

— Ведь ему безразлично, покойнику, — шепотом сипел Коровьев, — ему теперь, сами согласитесь, Никанор Иванович, квартира эта ни к чему?

Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в «Метрополе», а вовсе не на частных квартирах...

— Говорю вам, капризен, как черт знает что!  — зашептал Коровьев, — ну не желает!  Не любит он гостиниц!  Вот они где у меня сидят, эти интуристы!  — интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, — верите ли, всю душу вымотали!  Приедет...  и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами все нервы вымотает:  и то ему не так, и это не так!..  А вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода и очевидный профит.  А за деньгами он не постоит, — Коровьев оглянулся, а затем шепнул на ухо председателю: — миллионер!

В предложении переводчика заключался ясный практический смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом омерзительном, никуда не годном пенсне.  Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и все-таки он решил принять предложение.  Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит.  К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши — неизвестно.  А с интуристовыми деньгами, пожалуй, можно было и вывернуться.  Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.

— Я понимаю, — вскричал Коровьев, — как же без увязки, обязательно.  Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте.  А насчет денег не стесняйтесь, — шепотом добавил он, увлекая председателя в переднюю к телефону, — с кого же взять, как не с него!  Если б вы видели, какая у него вилла в Ницце!  Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно заезжайте посмотреть — ахнете!

Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с необыкновенной, поразившей председателя, быстротою.  Оказалось, что там уже знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против этого ничуть не возражают.

— Ну и чудно!  — орал Коровьев.

Несколько ошеломленный его трескотней, председатель заявил, что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру № 50 артисту Воланду с платой по...  — Никанор Иванович замялся немножко и сказал:

— По пятьсот рублей в день.

Тут Коровьев окончательно поразил председателя.  Воровски подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он просипел:

— За неделю это выходит, стало быть, три с половиной тысячи?

Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому:  «Ну и аппетитик же у вас, Никанор Иванович!»  — Но Коровьев сказал совсем другое:

— Да разве это сумма!  Просите пять, он даст.

Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил, как оказался у письменного стола, где Коровьев с величайшей быстротой и ловкостью начертал в двух экземплярах контракт.  После этого он слетал с ним в спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными иностранцем.  Подписал контракт и председатель.  Тут Коровьев попросил расписочку на пять...

— Прописью, прописью, Никанор Иванович!..  Тысяч рублей, — и со словами, как-то не идущими к серьезному делу:  — эйн, цвей, дрей!  — Выложил председателю пять новеньких банковских пачек.

Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и прибаутками Коровьева, вроде «денежка счет любит», «свой глазок — смотрок» и прочего такого же.

Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьва паспорт иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт, и деньги в портфель, и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...

— Об чем разговор!  — взревел Коровьев, — сколько вам билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?

Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.

Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду.  И эту контрамарочку переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а правой вложил в другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку.  Метнув на нее взгляд, Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.

— Этого не полагается...  — бормотал он.

— И слушать не стану, — зашипел в самое ухо его Коровьев, — у нас не полагается, а у иностранцев полагается.  Вы его обидите, Никанор Иванович, а это неудобно.  Вы трудились...

— Строго преследуется, — тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.

— А где же свидетели?  — шепнул в другое ухо Коровьев, — я вас спрашиваю, где они?  Что вы?

И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо:  пачка сама вползла к нему в портфель.  А затем председатель, какой-то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице.  Вихрь мыслей бушевал у него в голове.  Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется контрамарке.  Это были бессвязные мысли, но в общем приятные.  И тем не менее где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя.  Это была иголочка беспокойства.  Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар, хватила мысль:  «А как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была печать?!  И как он, Никанор Иванович, об этом не спросил?»  Некоторое время председатель, как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть на это и не мучить себя замысловатым вопросом.

Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни донесся низкий голос:

— Мне этот Никанор Иванович не понравился.  Он выжига и плут.  Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?

— Мессир, вам стоит это приказать!..  — отозвался откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.

И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней, навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:

— Алло!  Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой.  В данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов.  Говорит жилец означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов.  Но заклинаю держать в тайне мое имя.  Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.

И повесил трубку, подлец.

Что дальше происходило в квартире № 50, неизвестно, но известно, что происходило у Никанора Ивановича.  Запершись у себя в уборной на крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в том, что в ней четыреста рублей.  Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок газеты и засунул в вентиляционный ход.

Через пять минут председатель сидел за столом в своей маленькой столовой.  Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком.  Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки...  И в это время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, — мозговая кость.

Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:

— А чтоб вам провалиться!  Поесть не дадут.  Не пускай никого, меня нету, нету.  Насчет квартиры скажи, чтобы перестали трепаться.  Через неделю будет заседание...

Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера — ее, кость, треснувшую вдоль.  И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень бледная Пелагея Антоновна.  При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и поднялся.

— Где сортир?  — озабоченно спросил первый, который был в белой косоворотке.

На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович уронил ложку на клеенку).

— Здесь, здесь, — скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.

И пришедшие немедленно устремились в коридор.

— А в чем дело?  — тихо спросил Никанор Иванович, следуя за пришедшими, — у нас ничего такого в квартире не может быть...  А у вас документики...  Я извиняюсь...

Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а второй в эту же минуту оказался стоящим на табуретке в уборной, с рукою, засунутой в вентиляционный ход.  В глазах у Никанора Ивановича потемнело, газету сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, и с изображением какого-то старика.  Впрочем, все это Никанор Иванович разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна.

— Доллары в вентиляции, — задумчиво сказал первый и спросил Никанора Ивановича мягко и вежливо:  — ваш пакетик?

— Нет!  — ответил Никанор Иванович страшным голосом, — подбросили враги!

— Это бывает, — согласился тот, первый, и опять-таки мягко добавил:  — ну что же, надо остальные сдавать.

— Нету у меня!  Нету, богом клянусь, никогда в руках не держал!  — отчаянно вскричал председатель.

Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, а из него портфель, бессвязно при этом выкрикивая:

— Вот контракт...  Переводчик-гад подбросил...  Коровьев...  В пенсне!

Он открыл портфель, глянул в него, сунул в него руку, посинел лицом и уронил портфель в борщ.  В портфеле ничего не было:  ни Степиного письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки.  Словом, ничего, кроме складного метра.

— Товариши!  — неистово закричал председатель, — держите их!  У нас в доме нечистая сила!

И тут же неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но только она, всплеснув руками, вскричала:

— Покайся, Иваныч!  Тебе скидка выйдет!

С глазами, налитыми кровью, Никанор Иванович занес кулаки над головой жены, хрипя:

— У, дура проклятая!

Тут он ослабел и опустился на стул, очевидно, решив покориться неизбежному.

В это время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке лестницы припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом, то глазом, изнывая от любопытства.

Через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал прямо к воротам дома.  Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, и что-то бормотал.

А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру номер одиннадцать, как раз в то время, когда Тимофей Кондратьевич рассказывал другим жильцам, захлебываясь от удовольствия, о том, как замели председателя, пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и вместе с ним пропал.