Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так:  «Степа!  тeбя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!»  — Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом:  «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».

Не то что встать, — ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски.  В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона.

Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно — что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в полдень, придет к ней в гости.  Дама от этого отказывалась, говоря:  «Нет, нет, меня не будет дома!»  — А Степа упорно настаивал на своем:  «А я вот возьму да и приду!»

Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни какого месяца — Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять, где он находится.  Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза.  В полутьме что-то тускло отсвечивало.  Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне.  Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.

Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице.

Надо сказать, что квартира эта — N° 50 — давно уже пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией.  Еще два года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере.  Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам:  одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому — с утраченной фамилией.

И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия:  из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.

Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться.  Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках.  Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся.  Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.

Набожная, а откровеннее сказать — суеверная, Анфиса так напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет говорить.  Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь.  Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах.  Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не вернулась.

Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию.  Но, увы, и то и другое было непродолжительно.  В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже гражданки Беломут в квартире.  Но этого мало:  двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.

Два дня прошли кое-как.  На третий же день страдавшая все это время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу...  Нужно ли говорить, что она не вернулась!

Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу ночи.  Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других квартир, что будто бы в N° 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет.  Утром выяснилось, что и Анфисы нет!

Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне.  Что будто бы в дровяном сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки...  И прочее в этом же роде.  Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.

Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем в нее вселились — покойный Берлиоз с супругой и этот самый Степа тоже с супругой.  Совершенно естественно, что, как только они попали в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что.  Именно, в течение одного месяца пропали обе супруги.  Но эти не бесследно.  Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...

Итак, Степа застонал.  Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости...  Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету.  Пытался позвать на помощь Берлиоза, дважды простонал:  «Миша...  Миша...» , но, как сами понимаете, ответа не получил.  В квартире стояла полнейшая тишина.

Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.

Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.

Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.

Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.

Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неизвестного.

Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:

— Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!

Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие, Степа выговорил:

— Что вам угодно?  — и сам поразился, не узнав своего голоса.  Слово «что» он произнес дискантом, «вам» — басом, а «угодно» у него совсем не вышло.

Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:

— Одиннадцать!  И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять.  Вот и я!

Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:

— Извините...  — надел их и хрипло спросил:  — Скажите, пожалуйста, вашу фамилию?

Говорить ему было трудно.  При каждом слове кто-то втыкал ему иголку в мозг, причиняя адскую боль.

— Как?  Вы и фамилию мою забыли?  — тут неизвестный улыбнулся.

— Простите...  — прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом:  ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.

— Дорогой Степан Богданович, — заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, — никакой пирамидон вам не поможет.  Следуйте старому мудрому правилу, — лечить подобное подобным.  Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.

Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.

— Откровенно сказать...  — начал он, еле ворочая языком, — вчера я немножко...

— Ни слова больше!  — Ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.

Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике.  Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода.  Впрочем, это было понятно — он помещался в полоскательнице, набитой льдом.  Накрыто, словом, было чисто, умело.

Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки.

— А вы?  — пискнул Степа.

— С удовольствием!

Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки.  Прожевывая кусок икры, Степа выдавил из себя слова:

— А вы что же...  закусить?

— Благодарствуйте, я не закусываю никогда, — ответил незнакомец и налил по второй.  Открыли кастрюлю — в ней оказались сосиски в томате.

И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил.  Именно, что дело вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и возил Степу в таксомоторе.  Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у «Метрополя», был еще при этом какой-то актер не актер...  с патефоном в чемоданчике.  Да, да, да, это было на даче!  Еще, помнится, выли собаки от этого патефона.  Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной...  Черт ее знает, кто она...  Кажется, в радио служит, а может быть, и нет.

Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности, появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой.  Вот что недурно было бы разъяснить!

— Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?

Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.

— Однако!  Я чувствую, что после водки вы пили портвейн!  Помилуйте, да разве это можно делать!

— Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, — заискивающе сказал Степа.

— О, конечно, конечно!  Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь.

— А вы разве знаете Хустова?

— Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.

«Совершенно верно!»  — подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова.

Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала директора варьете.  Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра.  Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал.

— Профессор черной магии Воланд, — веско сказал визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.

Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе и предложил свои гастроли в варьете.  Степа позвонил в Московскую областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и заморгал глазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений (Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для уточнения деталей в десять часов утра сегодня...  Вот Воланд и пришел!

Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила, что сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в спальню сам.  Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не берется.  Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...

— Позвольте с вами рассчитаться, — проскулил убитый Степа и стал искать бумажник.

— О, какой вздор!  — воскликнул гастролер и слушать ничего больше не захотел.

Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было жалко взглянуть:  он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда.  Да, Хустов был, а Воланда не было.

— Разрешите взглянуть на контракт, — тихо попросил Степа.

— Пожалуйста, пожалуйста...

Степа взглянул на бумагу и закоченел.  Все было на месте.  Во-первых, собственноручная Степина залихватская подпись!  Косая надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей.  Более того:  тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже получил!

«Что же это такое?!»  — подумал несчастный Степа, и голова у него закружилась.  Начинаются зловещие провалы в памяти?!  Но, само сабою, после того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы просто неприличны.  Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и, как был в носках, побежал в переднюю к телефону.  По дороге он крикнул в направлении кухни:

— Груня! 

Но никто не отозвался.  Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел.  На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке.  «Здравствуйте!  — рявкнул кто-то в голове у Степы.  — Этого еще недоставало!»  И тут Степины мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда.  Головную Степину кашу трудно даже передать.  Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и невероятным контрактом, — а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать на двери!  То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, — не поверит, ей-ей, не поверит!  Однако печать, вот она!  Да-с...

И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для напечатания в журнале.  И статья, между нами говоря, дурацкая!  И никчемная, и деньги-то маленькие...

Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом Александровичем.  То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это был разговор на какую-то ненужную тему.  Совершенно свободно можно было бы, граждане, его и не затевать.  До печати, нет сомнений, разговор этот мог считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...

«Ах, Берлиоз, Берлиоз!  — вскипало в голове у Степы.  — Ведь это в голову не лезет!»

Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинете финдиректора варьете Римского.  Положение Степы было щекотливое:  во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно.  В самом деле, ведь не спросишь его так:  «Скажите, заключал ли я вчера с профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?»  Так спрашивать не годится!

— Да!  — послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.

— Здравствуйте, Григорий Данилович, — тихо заговорил Степа, — это Лиходеев.  Вот какое дело...  Гм...  Гм...  У меня сидит этот...  э...  артист Воланд...  Так вот...  Я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..

— Ах, черный маг?  — отозвался в трубке Римский, — афиши сейчас будут.

— Ага, — слабым голосом сказал Степа, — ну, пока...

— А вы скоро придете?  — спросил Римский.

— Через полчаса, — ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячую голову руками.  Ах, какая выходила скверная штука!  Что же это с памятью, граждане?  А?

Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и Степа тут же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно, намерен сегодня показывать во вверенном Степе варьете?

Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то странного субъекта — длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был Иван Николаевич!  Он узнал бы этого субъекта сразу!).  А тот отразился и тотчас пропал.  Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.

У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.

«Что же это такое?  — подумал он, — уж не схожу ли я с ума?  Откуда ж эти отражения?!»  — Он заглянул в переднюю и испуганно закричал:

— Груня!  Какой тут кот у нас шляется?  Откуда он?  И кто-то еще с ним??

— Не беспокойтесь, Степан Богданович, отозвался голос, но не Груни, а гостя из спальни, — кот этот мой.  Не нервничайте.  А Груни нет, я услал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы давно уже не даете ей отпуска.

Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что ослышался.  В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге.  Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.

Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании.  Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней.  Теперь он был ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка нет.  Но оказались в спальне вещи и похуже:  на ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно — жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.

Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Степы.  «Вот как, оказывается, сходят с ума!»  — подумал он и ухватился за притолоку.

— Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович?  — осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, — а между тем удивляться нечему.  Это моя свита.

Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

— И свита эта требует места, — продолжал Воланд, — так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире.  И мне кажется, что этот лишний — именно вы!

— Они, они!  — козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе, — вообще они в последнее время жутко свинячат.  Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено.  Начальству втирают очки!

— Машину зря гоняет казенную!  — наябедничал и кот, жуя гриб.

И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.

Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию.  И при этом еще огненно-рыжий.

— Я, — вступил в разговор этот новый, — вообще не понимаю, как он попал в директора, — рыжий гнусавил все больше и больше, — он такой же директор, как я архиерей!

— Ты не похож на архиерея, Азазелло, — заметил кот, накладывая себе сосисек на тарелку.

— Я это и говорю, — прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду, добавил почтительно:  — Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы?

— Брысь!!  — вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.

И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал:  «Я умираю...»

Но он не умер.  Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то каменном.  Вокруг него что-то шумело.  Когда он открыл, как следует, глаза, он увидел, что шумит море, и что даже больше того, — волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади — красивый город на горах.

Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.

На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море.  На Степу он поглядел дикими глазами и перестал плевать.  Тогда Степа отколол такую штуку:  стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:

— Умоляю, скажите, какой это город?

— Однако!  — сказал бездушный курильщик.

— Я не пьян, — хрипло ответил Степа, — я болен, со мной что-то случилось, я болен...  Где я?  Какой это город?..

— Ну, Ялта...

Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола.