П у б л и й :   Ах, Туллий!  Как сказано у поэта, что, должно быть, слышит в Раю Господь, если здесь, на земле, нас ласкают такие звуки.

Т у л л и й ,  лет на десять старше Публия, сухощавый, поджарый, скорее блондин.  В момент поднятия занавеса лежит в ванне, из которой поднимается пар, читает и курит.

Т у л л и й  (не отрываясь от страницы) :   У какого поэта?

П у б л и й :   Не помню.  Кажется, у персидского.

Т у л л и й :   Варвар.  (Переворачивает страницу.) 

П у б л и й :   Ну и что ж, что варвар?

Т у л л и й :   Варвар.  Армяшка.  Черный жоп.  Вся морда в баранине.

Пауза; пение канарейки.

П у б л и й  (подражая птичке) :   У-ли-ти-ти-тююю-у...

Т у л л и й  (поворачивает кран; шум льющейся воды).

П у б л и й :   У-ли-тит-ти-тююю-уу...  Туллий!

Т у л л и й :   Ну?

П у б л и й :   У тебя от пирожного ничего не осталось?

Т у л л и й :   Посмотри в тумбочке...  Свое-то, небось, сожрал.  Друг животных.

П у б л и й :   Я, Туллий, понимаешь, совершенно случайно.  Я не хотел.  Пирожное было так неожиданно.  Поэтому я и не мог его хотеть.  Я как раз хотел оставить.  Вернее, уже потом, когда съел, захотел.  Это же было так внезапно!  Сколько сижу, сроду пирожных не видел.

Т у л л и й :   И уже не увидишь.  Этого, по крайней мере.

П у б л и й :   Да?  Почему?

Т у л л и й :   Читай инструкцию.  (Швыряет книгу на пол, потягивается в ванне.)   У них там компьютер.  Составляет меню.  Повторение блюда возможно раз в двести сорок три года.

П у б л и й :   Почем ты знаешь?

Т у л л и й :   Я сказал:  читай инструкцию.  Там все сказано.  Том шестой, страница тридцатая.  Буква «П» — Питание...  Советую ознакомиться.

П у б л и й :   Я не мазохист.

Т у л л и й :   Ну, мазохист или нет, а пирожного, душка Публий, ты больше не увидишь.  До конца своих дней.  Если только ты не Агасфер.

П у б л и й :   К сожалению...  То есть, что я?!  к счастью.

Т у л л и й :   Залезь в тумбочку.  Бедная канарейка...

Публий направляется к алькову Туллия, открывает тумбочку, роется в ней:  извлекает кусок пирожного, смотрит на него некоторое время; потом неожиданно быстро съедает.

Т у л л и й  (возмущенно кричит, вылезая из ванны) :   Что ж ты, сука, делаешь!  Это же для канарейки!  (Внезапно успокаиваясь.)  Впрочем, так я и думал.  Вечно одно и то же.  (Залезает обратно в ванну.)  Сначала киску уморил, потом рыбок.  Потом зайчика.  Теперь, значит, за канарейку принялся...

П у б л и й  (взволнованно) :   Это неправда.  Туллий!  Я не хотел...

Т у л л и й  (приподнимаясь на руках из ванны) :   А ты подумал, что птичка, может, никогда и не видела пирожного?

Публий, совершенно подавленный, бредет к окну, стучит пальцем по клетке.

П у б л и й :   У-ли-ти-ти-тююю-у...

Канарейка безмолвствует.

У-ли-ти-ти-тююю-у...  что же теперь делать, а?  Подождем до обеда, а?  (Разговаривает сам с собой.)  Хотя обед — что ж — у них там всегда что-нибудь такое — деликатесы — чтоб желудок действовал — ни разу не было, чтоб не захотелось — это чтоб мы жили дольше — сколько сижу, ни разу еще запора не было — да-а-а, компьютер — выпустить тебя, что ли?  (Пауза.)  Туллий!

Т у л л и й :   Ну чего?

П у б л и й :   Может, выпустить ее, а?

Т у л л и й :   Давай.

П у б л и й :   Но, с другой стороны, она ведь поет.

Т у л л и й :   Иди в жопу.

Пауза.  Публий подходит к телефону, снимает трубку, набирает номер.

П у б л и й :   Господин Претор?  Это Публий Марцелл из 1750-го.  Тут у меня, знаете ли, птичка.  Да, канарейка.  Так вот, нельзя ли там проса или конопли...  Да-да, лучше проса.  Что-о?  Включите в вес моей порции?  То есть, второе будет на сто грамм меньше?  Но позвольте...  Ах та-а-к!  Да.  Отказываюсь.  (Бросает трубку.)  Черт!

Т у л л и й :   В чем дело?

П у б л и й :   [Гадский] лифт!..  Работает, видите ли, на определенных режимах, ни больше, ни меньше...  Говорит, ополовиню второе.  Претор.  Сука.

Т у л л и й :   А что у нас нынче на второе?

П у б л и й  (нажимая кнопку пульта в изголовье своей постели, и быстро сверяясь с текстом на экране) :   Петушиные гребешки.

Т у л л и й :   С чем?

П у б л и й :   С хреном.

Т у л л и й :   Н-да.

П у б л и й :   Раз в жизни.

Т у л л и й :   Садисты.

П у б л и й :   Особенно Претор.

Т у л л и й :   Претор ни при чем.  Все дело в лифте.  Вниз — дерьмо, вверх — жратва.  В строгой пропорции.  Вечный двигатель...  Хотел бы я только знать, с чего начали.

П у б л и й :   То есть?

Т у л л и й :   Что было раньше.  Курочки или яйца.

П у б л и й :   Это самое я и спрошу у Господа.  На Страшном Суде.

Т у л л и й :   Варвар.

П у б л и й :   Я пошутил.

Т у л л и й :   Все равно варвар.  Все клерикалы варвары.  Даже сомневающиеся.  Особенно они.  Дай телефон.

П у б л и й :   Пожалуйста.  (Передает трубку Туллию.) 

Т у л л и й :   Алло.  Господин Претор.  Это Туллий Варрон из 1750-го.  Зачем вы посадили мне в камеру варвара?  Он верит в Бога.  Вернее, не верит.  Но тоже в Бога.  Куда смотрел Комитет?  Этот человек не римлянин.  Да, произошла ошибка.  Нет, больше жалоб нет.  Ах вот как!  Господин Претор, вы — говно.  Я буду жаловаться в Сенат.  Да, изыщу способ.  (Вешает трубку.) 

П у б л и й :   Что он сказал?

Т у л л и й :   Ничего, говорит, не поделаешь.  Исповедание, говорит, не критерий.  Как и отсутствие оного.

П у б л и й :   А что — критерий?

Т у л л и й :   Физическое присутствие, грит, в пределах Империи, плюс отсутствие альтернативы.  То есть, если больше податься некуда.  Согласно, грит, последнему декрету, распространяется на млекопитающих.

П у б л и й :   Я ж тебе сказал, что он сука.

Т у л л и й :   Нет, Претор тут ни при чем.  Это всё штучки Калигулы.  Думает, что если он тезка, то может...  Плюс комитеты тоже совершенно разложились.  В Сенатскую комиссию по гражданским правам ввели лошадь.  Сеяна Буланого.  Я не спорю:  наш Сенат всегда был самый представительный.  За всю человеческую историю.  Должен же кто-то наконец защищать интересы животных...  Но гражданские права!  Буланый утверждает, что данные вычислительного центра, полученные при Тиберии, устарели.

П у б л и й :   То есть?

Т у л л и й :   То есть, то есть!..  То есть было установлено, что во все времена — при фараонах, в Греции, в Риме, в эпоху христианства, у мусульман, у косоглазых — ну и так далее — что во все времена под замком находится примерно 6,7 процента на каждое поколение.

П у б л и й :   Ну и не так уж чтобы навалом...

Т у л л и й :   Столько, сколько надо...  И на основании этих данных Тиберий раз и навсегда установил у нас количество заключенных.  Вот подлинная реформа правосудия!  Да?  Но Тиберий пошел еще дальше.  Эти самые 6,7 процента он сократил до 3-х процентов.  Потому что у них там разные срока в ходу были.  У христиан, например, червонец популярен был; четвертак тоже.  В общем, Тиберий вывел среднее арифметическое и, отменив смертную казнь, издал указ, по которому мы все...

П у б л и й :   То есть эти 3 процента?

Т у л л и й :   Да, по которому эти 3 процента должны сидеть пожизненно.  Независимо от того, натворил ты делов или нет.  Своего рода налог.  Сенат его, натурально, поддержал, и комиссия по гражданским правам организовала комитет, который как раз следит за тем, чтоб не возникло системы в арестах.  Так теперь этот Сеян Буланый мутит воду и настаивает на пересмотре данных вычислительного центра.

П у б л и й :   Каким образом?

Т у л л и й :   Понятия не имею, каким образом.  Просто ржет...  (Имитирует конское ржание.)  Гражда-аа-аа-аа-ан-ские...  Пра-аа-аа-ваа...  (Пауза.)  У них же там везде электронные интерпретаторы.  Отходы космических программ.  Черт бы их подрал.

П у б л и й :   А он что — считает, процент должен быть выше или ниже?

Т у л л и й :   Понятия не имею.  Скорее всего, ниже: играет в либерала.

П у б л и й :   Ну, это не так уж плохо.

Т у л л и й  (кричит) :   А что в этом хорошего?!  Что в этом хорошего?!

П у б л и й :   Ну — как?..  Просторней все же будет...  А то напихают всякого дерьма...

Т у л л и й :   Да ведь если не напихают, то все равно — дерьма!  И кому нужен простор — в камере?  Подумай сам!  Простор — в камере!  Не путай с частной квартирой.

П у б л и й  (задумчиво) :   Это легче легкого: превратить квартиру в камеру.  И камеру в квартиру.

Т у л л и й :   Вот именно!

П у б л и й :   Ну-ну, Туллий, не нервничай.  Вряд ли Сенат его послушает.

Т у л л и й  (мрачно) :   Очень может быть.  Он же воевал в Ливии.  Заслуги.  Кроме того, они там все на либералах отключаются...  Калигула, так тот просто кипятком ссыт, когда слышит, как его лошадь витийствует.

П у б л и й :   Кто — кипятком?  Он — или его лошадь?

Т у л л и й :   Какая разница!  Где моя тога?

П у б л и й :   Там, где ты ее бросил.  (Тычет пальцем в сторону алькова Туллия.)  Если ты уже все, не спускай воду.  (Начинает раздеваться.)

Т у л л и й :   Варвар, помешался на экономии.

П у б л и й :   Я?  Если я что и экономлю...  Если я что и экономлю, так только время...  Что же до помешательства, то весь Рим помешан на своем водопроводе.  Верней, замешан.  Думаешь, не понимаю?  Тибру давным бы давно крышка была, пользуйся мы его услугами.  Водопровод наш тем и замечателен, что количество воды в нем постоянно!  От Тибра независимо.  Физика!  Сообщающиеся сосуды!  Все дело в системе фильтров.  (Забирается в ванну к Туллию.)  Как сказано у поэта:  «Дважды в ту же струю не ступишь».  Чепуха.  Очень даже ступишь.  (Наслаждается.)  А-а-а-а...  Аква...  Аш Два О...  Заметь:  не больше и не меньше...  Разве что испаряется...  Или когда вытираешься...  И то вряд ли...  Ведь полотенце потом в стирку идет — и вытертое-то возвращается...  Убежден, что наша башня еще и водонапорная.

Т у л л и й :   Говорят.

П у б л и й :   И убежден, что кто-то — когда-то — в этой воде — уже мылся.  Что-то чувствуется в ней...  не то, чтоб родное — знакомое.

Т у л л и й :   Может, и Калигула в ней мылся.

П у б л и й :   И Тиберий.

Т у л л и й :   И Сеян...

П у б л и й :   Если бы фильтры говорить умели...  (Пауза.)  И моя жена в ней мылась...  И твоя.

Т у л л и й :   Что ты хочешь этим сказать?

П у б л и й :   Да нет, не это...  И дети тоже.  Вода — везде вода.  Что в квартире, что в камере.  Сообщающиеся, говорю, сосуды.

Т у л л и й :   Для кого — сообщающиеся, для кого — нет.

Пауза.

П у б л и й :   Странное это дело.  Туллий:  я же знал, что это может случиться.  Еще когда был ребенком — знал.  Все мы знаем.  Тем более, что мой отец не сидел.  И дед тоже.  И все-таки не предполагал.  Завел семью, детишек...

Т у л л и й :   Ну-ну, Публий...  Это же значит только, что комитет наш на высоте.

П у б л и й  (изумленно) :   Это — как?

Т у л л и й :   А так, что сажают только после того, как произведешь потомство.  Примерно как раз, когда жена уже надоедает...  Когда вообще уже почти все смысл теряет.  Когда слово «пожизненно» смысл приобретает.  Не раньше...  Компьютер все-таки.

П у б л и й :   Да.  Техника...

Пауза.

.     .     .     .     .

Над мусоропроводом зажигается лампочка.  Туллий поднимается с лежанки и направляется к мусоропроводу.  На ходу, через плечо, Публию:

Т у л л и й :   Оденься, не пугай телекамеру.  (Открывает дверцу мусоропровода, оттуда выплывает бюст.)  Гораций!  Квинт Гораций Флакк собственной персоной.  (Пытается поднять.)  Не оригинал, но тяжелый.  Килограмм полста в нем будет.  Публий!  Ну-ка помоги.

Публий надевает тогу и нехотя помогает Туллию водрузить бюст на полку, где уже красуется дюжина других бюстов.

П у б л и й :   Ни хрена себе поэт — надорваться можно.

Т у л л и й :   Классики они все тяжелые.  (Кряхтит.)  Ээээх...  Из мрамора потому что.

П у б л и й :   Из мрамора потому что классики?  Уф!  Или классики — потому что — из мрамора?

Т у л л и й :   Чего это ты имеешь в виду?  Что это значит: классики потому что из мрамора?  Ты на что намекаешь?

П у б л и й :   Да что мрамор такой прочный.  И не всякому из него морду вырубят.  Неподатливый он очень, я слыхал.  Хоть жги, хоть коли.  Максимум, что нос отвалится.  Со временем.  Но это и при жизни случается.  А так — очень устойчивый материал.  То-то из него статуи делают:  ничто не берет.

Т у л л и й  (внезапно заинтересованно) :   Ну-ка, ну-ка, повтори.

П у б л и й :   Ага, статуи.  Или, скажем, баню себе, как Каракала.  Хотя он, конечно, император, может себе позволить.  Тем более, что они всегда на потомство работают — императоры то есть.  Позерство, конечно, но уж они-то в курсе, какой камень устойчивей будет.  Это только потом из железа все мастрячить стали.  Эгоизм потому что.  Про потомков уже никто не думает.  Взять ту же Башню.  Если на то пошло, из мрамора и надо было варганить.  А то сталь эта хромированная — насколько ее хватит?  Ну еще сто лет, ну двести.  Что там Тиберий думал?..  Да чего там!  Сам Гораций вон про это самое и пишет, что он, дескать,

Т у л л и й :   Ну и?

П у б л и й :   И правильно вообще, что ему из мрамора бюст заделали.  Хотя и копия.  С другой стороны, копию не так жалко, если нос отвалится.

Т у л л и й  (задумчиво, с отсутствующим выражением на лице) :   Да, копию, конечно, не так жалко.

П у б л и й  (ложится) :   Уф!..  ну и классик.  Хорошо хоть — только бюст, а не целая статуя.  Одна тога бы сколько пудов потянула.  Складки эти...

Т у л л и й  (задумчиво) :   Статуй они не держат.  Только бюсты.

П у б л и й :   Жалко.  Хотя, с другой стороны, какие среди баб классики?  Одна Сафо, да и та двуснастная.  Да еще тога.

Т у л л и й :   Туника.

П у б л и й :   Это что такое?

Т у л л и й :   Как тога, только короче.  У женщин, например, выше колена.  Еле-еле причинное место прикрывает.

П у б л и й :   Елки-палки.  Елки-палки.  Елки-палки.  Фасон что ли такой?

Т у л л и й :   Да нет, просто в Греции вообще теплее.

П у б л и й :   Елки-палки.  Выше колена.

Т у л л и й :   Уймись, Публий.

П у б л и й :   Н-да.  Греция, тепло.  Кипарисы в небо торчат.  Магнолия пахнет.  Лавр шелестит.  Сафо эта; туника выше колена.  «Взошли мои любимые Плеяды, а я одна в постели, я одна...»  Конец света.

Т у л л и й :   Да, хорошая поэтесса.  Но не классик.  Одни фрагменты.  К тому же — гречанка.

П у б л и й :   Да хоть бы бюст...

Т у л л и й :   Вряд ли...  еще заподозрят в республиканских чувствах.  Ты еще Перикла себе закажи, Демосфена...

П у б л и й :   А что они нам могут сделать-то?..  Куда дальше...  Ну, наблюдение усилят.  Так мы же и не почувствуем.  Телекамеры-то, поди, везде.  Башня-то, она же еще и телевизионная...  Плюс еще ресторан...  Только заметить их трудно.

Т у л л и й  (задумчиво, глядя в окно) :   Мне иногда приходило в голову, что окно и есть камера.  Даже когда открыто.

П у б л и й :   Ну да, а облачность там всякая — это как помехи.  Или дождь...  Солнце тоже.

Т у л л и й :   Да.  А вид Рима — как заставка.  Для отвода глаз.

П у б л и й :   То-то канарейка и не вылетает.

Т у л л и й :   Не дура...  С другой стороны, надзор вещь естественная.  Даже логическая.

П у б л и й :   Какая ж тут логика?  Что мы можем?  Какое преступление?  Ни политического, ни даже уголовного.  Разве что мне тебя зарезать или наоборот.  Но с кем тогда разговаривать?  Замену, конечно, пришлют.  Но замена и есть замена.  То есть то же самое...  Смысл преступления — он в чем?  В последствиях?  В выгоде, в огласке, в том, что ловят.  Что, поймав, судят и, осудив, сажают.  А мы — мы же уже сидим.  Обратный процесс — он же невозможен.  От следствия к причине.  Так не бывает.  Какой же прок в телекамерах?  А?

Т у л л и й :   Чушь, Публий, преступление интересно именно когда вне контекста.  Когда нет ни мотива, ни наказания.  Половина худ. литературы об этом.

П у б л и й :   Но преступление вне контекста — не преступление.  Потому что только мотив — или наказание — и делают его преступлением.

Т у л л и й :   Его — кого?

П у б л и й :   Ну, это...  поступок.  Действие.  Потому что все на свете определяется тем, что «до», и тем, что «после».  Без «до» и «после» событие не событие.

Т у л л и й :   А что?

П у б л и й :   Да почем я знаю!  Ожидание.  Состояние «до».  Или затянувшееся «после».

Т у л л и й :   Варвар!  Безнадежный, невыносимый варвар.  Еще Горация себе заказывает!

П у б л и й :   Да кончай ты лаяться!

Т у л л и й :   Я лаюсь?  Варвар; тупой, бессмысленный варвар.  Потому что событие без «до» и «после» есть Время.  В чистом виде.  Отрезок Времени.  Часть — но Времени.  То, что лишено причины и следствия.  Отсюда — Башня.  И отсюда — мы в Башне.  Отсюда же и телекамеры:  происходящее в Башне происходит в чистом Времени.  В его, так сказать, беспримесном варианте.  Как в вакууме.  Тем и интересно.  Особенно если зарежешь.  Или если не зарежешь.  Еще и интереснее...  Пускай смотрят!  Может, чего-нибудь поймут.  Жаль, Тиберий не дожил, он бы понял.  А эти — Калигула, Сенат и т.д.— где им!  Но ими Рим не кончается.  Потому и на пленку записывают...  И все равно (свистящим шепотом, как бы в трансе), все равно...  даже потомки...  вряд ли.  Ибо то, что происходит с нами, может быть понято только нами.  И никем иным.  Ибо мы — мы обладаем Временем.  Или — оно нами.  Все равно.  Важно, что — без посредников.  Что между ним и нами — никого.  Как вечером в поле, когда лежишь на спине и на звезду смотришь.  Никого между.  Не помню, когда это в последний раз было.  Мальчиком.  Но ощущение — как сейчас.  «Взошли мои любимые Плеяды, а я одна в постели...» — что Сафо эта твоя вообще понимала?!  Одно слово — Греция...  Эгоистка.  Бесконечность восприняла как одиночество.  Эгоистка и самка.  Римлянин бесконечность воспринимает как бесконечность.  От этого бабой не прикроешься.  Ничем не прикроешься.  И чем бесконечней, тем ты больше римлянин.  Того ради Тиберий Башню и строил...  А ты, варвар тупоголовый, такой шанс упускаешь.  Но, так или иначе, и до тебя дойдет.  Куда ты денешься!  И до остальных тоже.  Потому что судьба Рима править миром.  Как сказано у поэта.

П у б л и й :   У какого?

Т у л л и й :   У Вергилия.  И у Овидия тоже.

П у б л и й  (обводя взглядом полку и ниши) :   Эти у нас уже, по-моему, есть...

.     .     .     .     .

Первые такты «Сказок Венского Леса», свет в плафонах убывает, и пол приходит в движение; на трех стенах камеры появляется (спроецированное либо сзади, из-за кулис, либо — через окно) изображение парка с аллеями, прудом и статуями.  Изображение это может быть статичным, но лучше, если это фильм, и лучше, если смена кадров скоординирована с движением фигур Публия и Туллия.

Ну, наконец-то...  Что это у нас сегодня — вилла д'Эсте или вилла Боргезе?

Т у л л и й :   Не-е.  Это, вроде, где-то в Галлии.  Тюильри, что ли.  Или нет.  Это в Скифии Северной...  Ну, в этой, в Европе Восточной.  То есть в Западной Азии.  Город-то как этот ихний называется?

П у б л и й :   Да пес его знает.  Хороший сад все-таки...  Вот видишь, Вертумн и Помона.

Т у л л и й :   Ага, а это «Похищение Сабинянки».

П у б л и й :   Точно.  А вот «Сатурн, пожирающий своего младенца».  Н-да, сюжетик...  И ограда ничего.  И даже, вон, лебеди...  Интересно, откуда у них лебеди...

Т у л л и й :   Один лебедь.

П у б л и й :   А это что?  (Подходит к стене и тычет пальцем.) 

Т у л л и й :   Отражение.  Нет лебедя без отражения.  Или человека без биографии.  Как сказано у поэта:

П у б л и й :   Это кто сказал?

Т у л л и й :   Не помню.  Скиф какой-то.  Наблюдательный они народ.  Особенно по части животных.

Пауза.  Прогуливаются.

П у б л и й :   Что с поэтами интересно — после них разговаривать не хочется.  То есть невозможно.

Т у л л и й :   То есть херню пороть невозможно?

П у б л и й :   Да нет.  Вообще разговаривать.

Т у л л и й :   Самого себя стыдно становится.  Ты это имеешь в виду?

П у б л и й :   Примерно.  Голоса, тела и т.д.  Как после этих строчек про двойника...  Ну-ка, повтори.

Т у л л и й :  

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века, любуясь красой своего двойника.

П у б л и й :   Дальше ехать некуда...

Пауза.  Прогуливаются.

Жить незачем.  Жить, возможно, и не надо было.  Детей делают по неведению.  Не зная, что это — уже есть.  Или по недоразумению...

Т у л л и й :   Либо надеясь, что они тоже стихи писать станут.  И многие пробуют.  Но вскоре на прозу переходят.  Речь в Сенате толкают.  И т.д.

П у б л и й :   Я тоже баловался.  Когда мы когортой в Ливии стояли...

Т у л л и й :   Опять похабель какая-нибудь...

П у б л и й :   Да нет, молодой еще был...  Я тоже одно написал.  Ничего не помню; только две строчки, тоже про птицу:

Т у л л и й :   Ха!  Недурно.  Совсем недурно, Публий.  Не лишено изящества...  Больше не пробовал?

П у б л и й :   Не, завязал.

Т у л л и й :   Жалко...  И не потому, что сидел бы ты сейчас не тут, скажем, а на своей вилле на Яникулуме.  Тут бы, положим, был твой бюст.  Жалко потому, что сказанное поэтом неповторимо, а тобой — повторимо.  То есть если ты не поэт, то твоя жизнь — клише.  Ибо все — клише:  рождение, любовь, старость, смерть, Сенат, война в Персии, Сириус и Канопус, даже цезарь.  А про лебедя и двойника — нет.  Чем Рим хорош, так это тем, что в нем столько поэтов было.  Цезарей, конечно, тоже.  Но история — не они, а то, что поэтами сказано.

П у б л и й :   Да?  А Тиберий с Траяном, а Адриан?  А новые территории в Африке?

Т у л л и й :   Зарезать, Публий, и легионер сумеет.  И умереть за отечество тоже.  И территорию расширить, и пострадать...  Но все это клише.  Это, Публий, уже было.  Хуже того, это будет.  По новой, то есть.  В этом смысле, у истории вариантов мало.  Потому что человек ограничен.  Из него, как молока из коровы, много не выжмешь.  Крови, например, только пять литров.  Он, Публий, предсказуем.  Как сказка про белого бычка.  Как у попа была собака.  Да капо аль финем.  А поэт там начинает, где предшественник кончил.  Это как лестница; только начинаешь не с первой ступеньки, а с последней.  И следующую сам себе сколачиваешь...  Например, в Скифии этой ихней кто бы теперь за перо ни взялся, с лебедя этого начинать и должен.  Из этого лебедя, так сказать, перо себе выдернуть...

П у б л и й  (приглядываясь к пейзажу) :   Интересно, фильм это или прямая трансляция?

Т у л л и й  (взрываясь) :   Да какая разница!  Природа и есть природа.  Деревья эти зеленые.  Вот уж, говоря о клише...  Ствол от ствола еще отличить можно, но лист от листа!  Отсюда, я думаю, идея большинства и пошла...  Природа сама и есть трансляция...  Из зала Сената...  Сплошная овация...

П у б л и й :   Да успокойся ты, Туллий.  Разнервничался.  Вообще ты последнее время...  С пол-оборота заводишься.  Ну хочешь, выключим.  В нашей же власти.

Т у л л и й :   Выключи, действительно — ужасная все-таки гадость...  Тавтология.  Хуже всего, что — естественная.  Мать, так сказать, природа...

П у б л и й :   Выключаааююю...  (Нажимает кнопку; пол останавливается, аллеи исчезают, зажигается свет.)  В следующий раз лучше заранее откажемся.  (Миролюбиво.)  В следующий раз...

Т у л л и й :   Варвар!  В следующий раз!..  Откуда ты знаешь, каким он будет, раз этот следующий!  Привык к тому, что завтра наступает.  Развратился.

П у б л и й :   Ты на что намекаешь?  А?  Может, зарезать меня собираешься?  Повода ищешь?  На, режь!  Тем более что на пленку записывают.  Или прямо транслируют.  Режь!  Все лучше, чем в цилиндре этом вонючем...

Т у л л и й :   Никто тебя резать не собирается...  Пол потом мыть...  Как, между прочим, и наоборот...  просто распсиховался я что-то.  Ты тоже.  Может, они какой дури в паштет намешали.

П у б л и й :   Юлишь...  хотя паштет и впрямь был не очень.

Т у л л и й :   С другой стороны, мы такого еще не пробовали.  Из страусовой печенки с изюмом.

П у б л и й :   Вообще рыбу в последнее время мало давать стали.

Т у л л и й :   Может, она вся в Лептис Магну ушла, у бандерши твоей эволюции учиться.

П у б л и й :   Или — блокада морская.  Сам говоришь, стычки в Персии.

Т у л л и й :   Лето к тому же:  портится быстро.

П у б л и й :   Н-да.  Рыбки бы сейчас.  Свеженькой...  (Глядя в окно.)  Глаза бы мои этих звезд не видели.  Уж лучше бы в шахтах сидеть, как при республике.  Уголь и уголь.  По крайней мере, рубая его, хоть иллюзия была, что к свету пробиваешься...  Это, конечно, шикарная идея — энергию из воздуха добывать, легкие эти механические, что Тиберий ввел, и печень.  И даже приятно, что кровь ихняя так называемая — коричневого цвета.  Не только экономическая, но и эстетическая независимость от чучмеков этих с нефтью ихней.  И вообще в пандан Риму с его терракотой...  А только в шахте, думаю, было все-таки лучше.  В смысле — не было надежд этих, бессознательно с прозрачностью связанных.  Синь эта, даль...  холмы...  Умбрия.  Альпы.  Особенно в хорошую погоду.  Тем более весной.  Ультрамарин и прочее.  На кареглазых такие вещи особенно сильно действуют...  когда взгляд канает и канает, без остановки...  Мечтательность развивается.  Не то что в шахте.  На это, видать, Тиберий и рассчитывал.  Вместо того, чтоб на стенку лезть, воображение разыгрывается.  За счет, ясное дело, ярости...  Звезды эти к тому же.  Вега и Кассиопея.  Орион и Медведицы.  Сконцентрироваться невозможно.  Тот же Сириус...  Того гляди, про лебедя и двойника сочинять примешься...  Удивительно, Туллий, что ты не пробовал.  При таком-то виде.

Т у л л и й :   Я пробовал.  Не далее как вчера.

П у б л и й :   Ну?

Т у л л и й.

Вид, открывающийся из окна, девять восемьдесят одна.

П у б л и й :   Девять восемьдесят чего?  Девять восемьдесят одна?..  Это чего такое?

Т у л л и й :   Ускорение свободного падения.

П у б л и й :   Макабр.  Помноженное на 500 метров, если не больше.  Макабр...  Значит, ты тоже об этом думаешь?

Т у л л и й :   О чем?

П у б л и й :   Ну...  об этом (указывает глазами на потолок)...  сам понимаешь.

Т у л л и й  (смотрит на потолок) :   Над нами только этот...  как его?..  ресторан.  И антенна телевизионная.

П у б л и й :   Да я не про то!..  (Обрывает себя на полуслове.  Следует отчаянная пантомима.  Возводя глаза горе, Публий одновременно тычет пальцем вниз.  Затем, убедившись, что смысл его жестикуляции не доходит до Туллия, меняет тактику и, тыча пальцем в потолок, косит глазами в пол.  После чего следует комбинация того и другого, в итоге которой он окончательно запутывается и, поняв это, кричит — смесь шепота и крика.)  О побеге!  Или...  или — о (с расширенными глазами) о самоубийстве!

Т у л л и й :   Очень благородная римская традиция.  Сенека и Лукреций.  Марк Антоний...  Это с какой же стати я о самоубийстве думать должен?

Пу б л и й :   Ну как же!  Это ж — это же — выход!

Т у л л и й :   Самоубийство, Публий, не выход, а слово «выход», на стенке написанное.  Как сказано у поэта.  Только и всего.

П у б л и й :   У какого?

Т у л л и й :   Не помню.  У восточного.

П у б л и й :   Это где?

Т у л л и й :   Тоже в Западной Азии.  Наблюдательный они народ...

П у б л и й :   Тогда — о...  о (подбегает к умывальнику, отворачивает кран и свистящим шепотом) о побеге?

Т у л л и й :   Совершенный ты дикарь, душка Публий.  Самоубийство, побег.  Детский сад какой-то.  Куда бежать?  В Рим — из Башни?  Но это все равно, что из Истории — в Антропологию.  Или лучше:  из Времени — в историю.  Мягко говоря, деградация.  Со скуки окочуриться можно.

П у б л и й :   А здесь чем лучше?  Там хоть что-то происходит.  Петушиные бои.  Гетеры.  Гладиаторы.  Сенат, в конце концов.  Законодательство.  Да я бы снова в легион записался.  Ко всем чертям.  В Ливию, в Персию!  Если не поэт, то хотя бы в истории участвовать!  В географии, по крайней мере.  Особенно когда морем путешествуешь.

Т у л л и й :   Его отсюда тоже видать.  В хорошую погоду особенно.

П у б л и й :   Как и бои петушиные.  Записанные на пленку.  Для потомства.

Т у л л и й :   Или в трансляции.  Хочешь, включим?

П у б л и й :   Ладно, чего там...

.     .     .     .     .

П у б л и й :   Но от этого же можно с ума сойти!  Ведь их же — бюстов — все больше и больше становится!  Их же еще больше будет!..

Т у л л и й  (загадочным тоном) :   Может — больше.  А может, и совсем не будет...

П у б л и й  (недоуменно и настороженно) :   Что это ты имеешь в виду?

Т у л л и й  (спохватываясь) :   Классики э-э-э...  их вообще не так уж много.  Римских во всяком случае.  Раз-два, и обчелся.

П у б л и й  (выкрикивая) :   Пятнадцать!

Т у л л и й  (продолжая) :   Главное — с императорами не путать.  Энний, Лукреций, Теренций, Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий, Вергилий, Гораций, Марциал, Ювенал.  Главное — с императорами не путать.  Ни с ораторами, ни с императорами.  Ни с драматургами.  Только поэты.

П у б л и й :   Потому что мрамора мало.

Т у л л и й :   Ни — с греческими.  Ни, тем более, с христианскими.  В твоем случае это особенно важно.

П у б л и й :   Почему?

Т у л л и й :   Потому что варвару всегда проще стать христианином, чем римлянином.

П у б л и й :   ?

Т у л л и й :   Из жалости к себе, Публий, из жалости к себе.  Тебе же отсюда сбежать хочется.  Или — самоубиться.  То есть тебе вечной жизни хочется.  Вечной — но именно жизни.  Ни с чем другим это прилагательное связывать не желаешь.  Чем более вечной, тем более жизни, да?

П у б л и й :   Ну и что?  Чего в этом дурного-то?

Т у л л и й :   Да нет, разве ж я...  что ты?  ничего дурного в этом нет.  Ровно наоборот.  Более того, все это осуществимо, Публий:  и сбежать, и самоубиться, и вечную жизнь обрести тоже.  Все это, Публий, как раз возможно.  Но стремление-то к возможному как раз для римлянина и есть самый большой моветон.  А поэтому, душка Публий...

П у б л и й :   Как?!  Как ты сказал?  Ты имеешь в виду — сбежать возможно?  Да?  Ты сказал — осуществимо...  Я не ослышался?..

Т у л л и й :   Осуществимо, душка Публий, осуществимо.  Все осуществимо.  А пока...

П у б л и й  (вскакивая, орет) :   Каким образом!?!  Как?  Где?  (Безумно озирается, как бы в поисках выхода, как бы подозревая, что что-то проглядел; затем кидается к мусоропроводу, к двери лифта, к окну — ощупывает стекло — бросается к клетке с птичкой, осененный как бы догадкой, но тут же разочаровывается, и т.п.  2-х — не более — минутная пантомима, на протяжении которой Туллий, заложив руки за спину а ля школьный учитель, разглядывает бюсты) :   Как?  Где?  (Возбуждение его гаснет.)  Брешешь, падло.  Ни хрена это не осуществимо.  Не в данной инкарнации.  И не будь это пожизненно, начистить бы тебе рыло...  Сука ты.  Туллий; большая старая римская сука.  Волчица.  Ни стыда, ни совести.  Над простым человеком дорываться.  «Осуществимо, возможно...»

Т у л л и й  (не меняя позы) :   На что поспорим?

П у б л и й :   На твое снотворное.

Т у л л и й :   Лучше на твое.  Мое все кончилось.

П у б л и й :   Идет...  (До него начинает доходить смысл сделки, но ему лень додумывать.)  Да ты что...  охренел, в самом деле...  да если я проиграю — т.е. если ты выиграешь, то...

Т у л л и й :   А пока, душка Публий, повторяй за мной:  Энний, Теренций, Лукреций...  Ну, давай!

П у б л и й  (повторяет, загибая для счета пальцы) :   Энний, Теренций, Лукреций...

Т у л л и й :   Катулл, Тибулл, Проперций.

П у б л и й :   Катулл, Тибулл, Проперций.

Т у л л и й :   Вергилий, Овидий, Гораций.

П у б л и й :   Вергилий, Овидий, Гораций.

Т у л л и й :   Лукан, Марциал, Сенека.

П у б л и й :   Лукан, Марциал, Сенека...  Пятнадцать!

Т у л л и й :   Ювенал...  эх, добавим историков.  Плиний, Тацит, Саллюстий...

П у б л и й :   Плиний, Тацит, Саллюстий...  спать — хочется-а...

Т у л л и й :   Прими снотворное.  У тебя же есть.

Пауза, во время которой занавес на четверть спускается.

П у б л и й :   Пожалуй.  Пожалуй, ты прав.  (Прислоняет ладонь к пульту в изголовье; на экране вспыхивает:  «Публий Марцелл, 1750-А»; затем Публий нажимает кнопку, и на экране вспыхивает:  «Заказ — Снотворное».  Затем из отверстия рядом с пультом появляется, как пневмопочта, продолговатый цилиндр, в котором, когда Публий берет его в руки, раздается характерное тарахтение таблеток:  Туллий следит за всей этой манипуляцией, как загипнотизированный.  Публий произносит с видимым удовлетворением.)  Что ни говори, а мои отпечатки пальцев, Туллий, не твои отпечатки пальцев.  (Высыпает несколько таблеток на ладонь, подходит к стоящему на столе графину, бросает таблетки в рот и запивает их прямо из носика.) 

Т у л л и й  (глотая слюну) :   Римские компьютеры...  славятся своим гостеприимством.  (Закуривает.) 

П у б л и й  (уходит в нужник; раздается сильный шум падающей струи, затем — звук спускаемой воды, сменяемый звуком воды из-под крана; Публий чистит зубы, полощет на ночь горло, приговаривая) :   Катулл, Тибулл, Проперций, Вергилий, Овидий, Гораций, Катулл, Тибулл (выходит из нужника, пересекает сцену по направлению к своему ложу) :   Проперций, Овидий, Вергилий, Гораций.  (Садится в своем алькове, чтобы размотать сандалий, и, внезапно, в этой позе валится на бок и засыпает.) 

Пауза.  После которой Туллий встает, направляется к алькову Публия, все время косясь на цилиндр с таблетками.  Берет этот флакон в руки, читает надпись на этикетке.  Проглатывает слюну.  Ставит флакон на место, смотрит в окно, там — луна и звезды.  Пауза.  После чего Туллий задергивает альков Публия пологом, направляется к нише; вынимает оттуда бюст, допустим, Вергилия и, кряхтя, перетаскивает его к отверстию мусоропровода и ставит его на то, что служит в камере обеденным столом — этакая платформа с регулируемой высотой — более или менее, как в больницах.  Последующие 5—10 минут Туллий занят переноской бюстов из ниш и с полок и установкой их на столе.  Он вспотел, запыхался; обнажает себя до пояса и, останавливаясь передохнуть, прислушивается к довольно громкому храпу Публия...

Т у л л и й  (выпрямляясь и утирая пот со лба — прислушивается к храпу Публия) :   Во человек клопа давит!  В объятьях — как его? — Морфея.  «Лесбия, где ты была?  Лежала в объятьях Морфея...»  Катулла, стало быть, первым и пустим.  Во-первых, копия, и поэтому не жалко...  во-вторых, уж больно популярен...  на все языки переведен...  И весу, как в императоре...  Потяжелей Горация будет...  Килограмм за полста потянет...  И при ускорении в 9,81...  да если 700 метров лететь...  то сечке, конечно, кранты.  Как, впрочем, и крокодильчикам.  То есть, в лучшем случае, крокодильчикам мрамор придется жевать...  А это разные вещи...  Это тебе не фарш...  Так можно и зубки испортить...  И тут мы по ним еще Вергилием врежем.  Тем более что портретное сходство посредственное...  Да и кто его вообще видел.  Может, даже и не он...  Аноним...  «Сами овечки в лугах поедать колокольчики станут / Чтоб в голубую их шерсть красить потом не пришлось...»  Экая прелесть!..  Всей этой Энеиды бесконечной стоит.  (Пододвигает бюст Вергилия к отверстию мусоропровода.)  Тяжелый...  однако поэт...  Одно слово — эпический...  Нет, не хотел бы я быть крокодильчиком...  Все-таки 35000 килограммометров в момент приземления...  Все-таки почти 500 км в час скорость.  И — по морде...  Да еще если, скажем, Лукрецием...  Тем более что ему, как спятившему, все равно...  «Счастлив всякий, кто мог постигнуть причину явлений...»  Уффф!..  хотя бы уже потому, что причина явлений настигает всякого, кто счастлив...  или — несчастлив...  Как это там...  (Декламирует.) 

Н-да...  не хотел бы я быть крокодильчиком...  Не разбавить ли это дело (ворочает еще один бюст) Тибуллом...  Тем более что молодым умер...  Все больше о девушках...  Делия и т.д...  Или — Проперцием...  Тоже, главным образом, про Цинтию...  Кто вас теперь вообще, братцы, помнит...  А еще лучше — Сенекой...  Тем более что — самоубийца...  Замечательная эта у него строчка про ссылку, когда он еще на острове этом своем — Корсика, что ли?  — околачивался:

Очень к местным условиям подходит...  Ах, душка Публий, знал бы ты римских поэтов...  Меньше бы нервничал.  И снотворное тоже бы просто так отдал без торговли...  как стоик.  Не пришлось бы, зараза, вкалывать тут, как ишаку.  И сечка бы функционировала нормально, и крокодильчики или там клубок змей — живы-здоровы.  А так — что?  Луций Анней Сенека, даром что самоубился, должен канать вниз со скоростью 500 км в час...  То есть делая почти 130 метров в секунду...  И то же самое — Лукан, Марк Анней Лукан, автор «Фарсалии»...  отчасти, конечно, потому, что Сенеки — племянник...  и, конечно, потому что тоже самоубился, хотя и молодым...  то есть сам вскрыл вены, чтоб Нерон не зарезал...  Ничего это, между прочим, у него про вены эти самые:

С этими словами Туллий принимается спихивать один за другим бюсты классиков в отверстие мусоропровода.  В камере остаются только два бюста — Овидия и Горация.  Туллий запихивает в мусоропровод матрац, подушки и, пятясь раком, сам пролезает в отверстие.

Т у л л и й  (обращаясь к оставшимся бюстам) :   Вас все-таки жалко.  Ты же, небось (похлопывает по темени Горация), еще и обжиться тут не успел.  А ты (к Овидию)... как это там...  Нек сине те, нек текум вивере поссум.  Ни с тобой, ни без тебя жить невозможно...  Что да, то да.  (С этими словами Туллий зажимает нос и исчезает в мусоропроводе.) 

Та же камера.  Раннее утро.  Солнечные лучи окрашивают потолок, проникая сюда как бы снизу.  Громкое пение канарейки; оно и будит Публия.

.     .     .     .     .

Публий откидывает полог и спускает ноги с кровати на пол.  Некоторое время он так и сидит; потом встает и направляется к туалету; те же самые звуки, что мы слышали в конце предыдущего акта.  Выходит из туалета, возвращается в свой альков, садится, наливает себе кофе, встает, подходит к окну, потягивается, делает первый глоток, достает сигарету, закуривает.

День-то какой, ликторы-преторы!  Тибр извивается, горы синеют.  Рим, сука, весь как на ладони.  Пинии шумят — каждую иголочку видно.  Фонтаны сверкают, как люстры хрустальные...  Всю Империю, можно сказать, видать: от Иудеи до Кастрикума...  Принцепсом себя чувствуешь...  Хотя, конечно, может это только нам...  так...  показывают...  А, Туллий, как ты думаешь!..  Спит, зараза...  Такой день пропускает...  Наверно, все же в прямой трансляции...  Но даже если и в записи...  Потому, видать, и записали, что лучше не бывает...  (Пьет кофе.)  Туллий, эй, Туллий!  Вставай, сколько валяться можно...  День-то какой!..  Эй, Туллий!

Публий оборачивается и только тут замечает что-то неладное:  отсутствие бюстов и общий беспорядок в алькове Туллия.

Туллий!!!  (Кидается к алькову.)  Туллий, где ты!?!?  Туллий!!!  Туллий!!!  (С тревогой, переходящей в ужас понимания, что Туллий исчез.)  Туллий, ты где?  (Кидается в туалет, из которого — сознает на бегу — только что сам вышел; заглядывает под кровать, ищет везде, где человеческое тело могло бы спрятаться.)...  И классики...  (Мечется по сцене:  целая пантомима, состоящая из бессмысленных, но общих в своей отчаянности порывов:  нюхает исподнее, быстро перелистывает валяющийся томик, включает и выключает лампу, ощупывает стекло окна и т.п.)  Туллий!  Как же так.  И Овидий.  Овидий и Гораций.  Пятнадцать минус два.  Равняется тринадцати.  Несчастливое число.  Так я и знал.  Что?  Знал — что?  Чисел больше нет.  При чем тут числа!  При чем тут числа!  Туллия нет.  Такой день пропускает.  Что же я буду — с кем же я буду?  Я же с ума сойду!  На кого же ты меня, зараза, покинуууул.  На кого же (падает на колени) ты меня оставил, а, (широко раскрывая рот) а?-а?-а?  Вот оно, надвигается на меня, вот оно, вот оно — Время-я-а-а-а.  (Глаза полные ужаса, пятится в глубину сцены.)  Больше же ничего-ооо не-еееет...  (Пауза; спокойным тоном.)  С другой стороны, кого-нибудь, конечно, подселят.  Свято место пусто не бывает.  И лучше бы молоденького...  Ведь подселят.  Не могут не подселить.  Независимо от либералов сенатских.  Ведь площадь пропадает.  В конце концов, восемь квадратных метров на брата положено.  Что же я с этим пространством делать буду, а?  Кровать вторая...  Чашка...  тога лишняя...  Туллий, как же это, а?  Так это и будет выглядеть, когда меня тоже...  когда я...  «Ничего от них в итоге / не осталось, кроме тоги...»  Главное — чашка лишняя.  Пустая.  Туллий!!!..  Стоп.  Может, это они просто показывают...  В записи, конечно.  Стереоскопическое, трехмерное — в газете было:  изобрели.  То-то он и не откликается.  Потому что — в записи...  (Внезапно хватает свой еще дымящийся кофейник и бежит через сцену к алькову Туллия, хватает пустую чашку, наливает в нее кофе и пьет.)  Либо — либо — либо — это — ему — меня — показывают!  В трансляции, конечно.  Потому и не откликается.  Стоп!  Этого не может быть!  (Хватается за виски.)  Либо — либо это — накладка!  Двойная экспозиция!  Совмещение записей!  или — записи с трансляцией!  Что, собственно, и есть жизнь!  То есть — реальность!  Оттого и лучше, чем есть, быть стараешься.  Живот втягиваешь...  Но что же тогда — экран?!!  (Наливает кофе в свою чашку, пьет.)  Или — это — запись — показывает — себя — трансляции.  Что есть определение действительности.  Формула реальности...  В любом случае — как же ему все-таки удалось?  (Приоткрывает дверцу мусоропровода, заглядывает вниз.)  Туллий!  Эге-гей!..  В любом случае, если подселят, то лучше молоденького.  Даже в случае записи...  И чем раньше, тем лучше.  (Снимает телефон, набирает номер.)  И чем раньше, тем луч...  Г-н Претор, это Публий Марцелл из 1750-го.  Да, доброе утро.  Г-н Претор, Туллий Варрон исчез.  Да, не могу его найти.  Предполагаю, что бежал.  Да.  Как?  Известно?  Вам известно!??!  К-к-каким образом?  Небось, телекамеры, да?  Прямая трансляция...  Ну да, так я вам и поверил:  «ничего общего».  Чтоооооо?  Сам позвонил?  С какой-такой улицы?  С виа деи Фунари?!  Но это...  это же в двух шагах от Капитолия!  Господин Претор, этот человек опасен...  А?  Как?  Просил передать, что купил просо?  Просо?  (Кричит.)  Какое просо!!!???..  Какое просо, господин Претор!?  Вы что?  Рехнулись?..  Как?  Для канарейки?  Мать честная!  Где?!  В заведении «Сельва»?  Что — два кило?  Извиняется, что только два кило?  Что было только полсестерция?  А-а-а-а!!!  (Хватается за голову.)  По дороге — куда?  Домой???  Г-н Претор, что вы имеете в виду...  Как?  Возвращается??  Что значит — возвращается?  Что значит успокоиться?  А?  Так точно...  транкливи...  транквилли...  транкви-ли-заторы...  Есть принять!..  Но он же...  Что?  Через пять минут?  Если не раньше?  Сразу после санобработки???  ...Есть запить водой...  (Вешает трубку.)  Е-мое...  Е-мое...  Е-мое...  Что же это, вброд-коня-купать, творится...  (Бессознательно шарит ладонью по пульту:  там загорается имя-номер заказа:  транквилизатор, затем из отверстия появляется коробочка с таблетками и стакан воды.)....  С другой стороны...  с другой стороны, могли и старика подселить.  Никакой гарантии...  Закон на всех распространяется...  Хотя малчика тоже могли...  (Спохватывается.)  Снотворное.  (Хватает флакон и начинает метаться по камере, ища куда бы его спрятать.)  Найдет...  здесь найдет...  и здесь тоже...  в книги...  нет...  Эврика!  (Кидается к алькову Туллия и прячет флакон ему под кровать.  В этом положении и застает его Туллий, выходя из лифта.) 

Т у л л и й :   Чего ты там роешься?

П у б л и й :   А, это ты?  (С деланным спокойствием.)  Сандалий ищу.  Я сандалий свой потерял.

Т у л л и й :   Левый или правый?

П у б л и й :   Правый.  Хотя вообще они одинаковые.

Т у л л и й :   Как и сами ноги.  Как и сами ноги.

П у б л и й :   Завтракал?

Т у л л и й :   Да, с претором.  Но от кофе не откажусь.  (Замечает остатки кофе в своей чашке.)  Это что такое?  Кто пил из моей чашки!

П у б л и й :   Я думал...

Т у л л и й :   Обнаглел, мерзавец!  И как быстро!  Спал-то хоть в своей?  Варвар паршивый.

П у б л и й :   Я думал — не вернешься...

Т у л л и й :   Да если б даже не вернулся!!!  На кой тебе две чашки?  Срач разводить?  По помойке соскучился.  Ностальжи де ла бю.  Зов предков.  Восточный базар.  Мухи навозные.  (Споласкивает чашку в раковине.)  Микробы.

П у б л и й :   Расист...  Я думал, не вернешься и, это, ну, как его, стосковался.  Дай, думаю, из его чашки выпью.  Может, думаю, еще Туллием пахнет.

Т у л л и й :   Ну и?  Чем же это таким Туллий пахнет?

П у б л и й  (взрываясь) :   Ссакой!  Канализацией и ссакой!  Дерьмом!  Чего ради ты вернулся, а?  Ведь сбежал — нет?  Рванул когти.  На хрена — на хрена — на хрена — возвращаться было?!..

Т у л л и й :   А снотворное?

П у б л и й :   Что — снотворное?

Т у л л и й :   Мы же поспорили.

П у б л и й :   Ну?

Т у л л и й :   И ты проиграл.

П у б л и й :   Ну?

Т у л л и й :   Потому и вернулся:  а) доказать, что ты проиграл, б) за снотворным.

П у б л и й :   Ты сошел с ума!  Ты сошел с ума!  Как ты мог!  Ведь сбежал!  Не просто сбежал, а — из Башни!  Был на свободе!  Мог — куда угодно — и — и (не находит слов) променял свободу на снотворное!..

Т у л л и й :   А тебе не приходило в голову, душка Публий, что снотворное — и есть свобода?  И что наоборот тоже.

П у б л и й :   Да пошел ты со своими парадоксами!  Ведь сбежал!  Ведь нашел же способ!  И мне, зараза, не сказал!

Т у л л и й :   Ну, ты б тоже со мной не поделился — будь ты на моем месте.

П у б л и й :   Да.  Но я бы и не вернулся!  Из чего бы следовало, что возможность сбежать все-таки есть!  А ты — ты сократил шансы!  Минус еще один способ!  Который был.  А теперь его — нет.

Т у л л и й :   Способ сбежать, Публий, всегда есть.  А вот способ остаться...  Побег — он что доказывает?  Что система несовершенна.  Тебя это, конечно, устраивает.  Потому что ты, Публий, кто?  — варвар.  Потому что для тебя Претор — враг, Башня — узилище.  И так далее.  Для меня он — никто, она — ничто.  И они — никто и ничто — должны быть совершенны.  В противном случае, почему не вернуться к бараку.

П у б л и й :   И то веселее.

Т у л л и й :   Рано или поздно все становится предметом ностальгии.  Потому элегия и есть самый распространенный жанр.

П у б л и й :   И эпитафия.

Т у л л и й :   Да.  В отличие от утопии.  Говоря о которой — где мое снотворное?

П у б л и й :   Мало ли где!  Ты же вернулся.  Сам, конечно; но это все равно, что поймали.  Не важно, чем.  Голыми руками или идеей.  Идеи — они самые овчарки и есть!

Т у л л и й :   Даже если и так, мы же поспорили.  И ты проиграл.  Я выиграл.  За выигрышем и вернулся.  (Чеканя каждый слог.)  Где мое — снотворное?

П у б л и й :   Да почем я знаю...  да на свободе таблеток этих завались.  Бесплатно дают — указ сенатский.  Протяни руку — и готово...  Свобода и есть снотворное...  Навалом...  А ты...

Т у л л и й :   Речь, Публий, шла не о вообще снотворном.

П у б л и й :   То есть?

Т у л л и й :   А о твоем снотворном.

П у б л и й  (вздрагивает) :   То есть о моей свободе?

Пауза.

Т у л л и й :   Оставим громкие слова, Публий.  Где флакончик-то?

П у б л и й :   Где правый сандалий.  У тебя под кроватью.

Т у л л и й :   Гм.  Хитро.  (Смотрит с интересом на Публия.)  Я б ни в жисть не догадался.  (Достает флакон из-под кровати и прячет его в складках тоги.)  Переоденусь пойду — промок весь.  Льет, как из ведра.

П у б л и й  (бросая быстрый взгляд в окно, где — сияющий полдень) :   Но — сейчас лето, да?

Т у л л и й  (из-за ширмы) :   В Риме, Публий, всегда лето.  Даже зимой.

П у б л и й  (снова глядя в окно) :   По крайней мере, утро сейчас, а?  Часов, как говорили при христианстве, десять.

Т у л л и й :   Утро, утро.  Не волнуйся.  С этим они еще дурака валять не научились.

П у б л и й :   Не в их интересах.  Я имею в виду — сокращать сутки.

Т у л л и й :   Это почему же?

П у б л и й :   Да потому что пожизненно.  И удлинять не в их интересах тоже.

Т у л л и й  (задумчиво) :   Н-да, чревато эпосом.  Ни больше, ни меньше.  (Выходит из-за ширмы, в свежевыглаженной тоге, направляется к столу, подливает себе кофе, достает из недр тоги сигару и разваливается на лежанке.  Первое кольцо дыма.) 

П у б л и й :   Не поделишься?

Т у л л и й :   ?

П у б л и й :   Ну, этим — как тебе это провернуть удалось.  Планом — и так далее.  Теперь ведь все равно.  Так сказать, постфактум.

Т у л л и й :   Ты снотворным своим и постфактум бы не поделился.

П у б л и й :   Да при чем тут таблетки!?  Мог же все забрать — пока я спал...

Т у л л и й  (четко и раздельно) :   Я не вор, Публий.  Я не вор.  Даже ты из меня вора не сделаешь.  Я — римлянин, а римляне не воруют.  Я этот флакончик заработал.  Понял?  За-ра-бо-тал.  Своим горбом.  Причем, буквально.

П у б л и й :   Подумаешь, горбом.  Классиков в шахту покидал.  Так и христиане делали.

Т у л л и й :   Христианам легче было.  Во-первых, шахты и были шахты.  Им ведь — что им шахту, может, только показывают — сомневаться не приходилось.  Во-вторых, не только покидал, но и сам последовал...

П у б л и й :   На то они и классики.  Властители умов...  Словом, сам себе палач, сам себе мученик.  И все из-за снотворного несчастного.

Т у л л и й :   Что интересно (вертя в пальцах флакон с таблетками), это что именно он, флакончик этот (встряхивает таблетки), идею подсказал.

П у б л и й :   То есть как?!  (Вскакивает.) 

Т у л л и й :   А так, что это — цилиндр, и ствол шахты — цилиндр.  Только длиннее.  И не такой прозрачный.  Хотя тоже узкий.  Метра в диаметре не будет.  Сантиметров 75, не больше.  И стенки, зараза, очень скользкие.

П у б л и й :   Смазаны, что ли?

Т у л л и й :   Это; и еще от сырости.  Плесень местами.

П у б л и й :   Ну и?

Т у л л и й :   Я и решил:  не просто солдатиком, а матрац сначала туда засунуть, пополам сложенный.  Он же, матрац этот, распрямиться захочет — то есть, застревать станет.  Трение создаст.  Чего, если солдатиком лететь, может и не случиться.

П у б л и й :   Это точно.

Т у л л и й :   Так мы вместе вниз и поехали.  Ускорение как возникает — матрац к стенке ствола ногой прижимаешь.  Вроде как тормозишь...

П у б л и й :   Долго заняло?

Т у л л и й :   Примерно как — э-э — по-большому сходить.  Или если душ принимаешь.  Хотя пахло, как по-большому.  И темно.

П у б л и й :   А потом?

Т у л л и й :   Потом — сечка, классиками разрушенная.  Потом — клоака:  катакомбы бывшие.  И тебя в Тибр сбрасывает...  Потом поплыл.

П у б л и й :   Когда мы в Лептис Магне когортой стояли...

Т у л л и й :   Публий!  умоляю...

П у б л и й :   Да нет; просто у меня лавровый венок по плаванью был...  Э-э, да чего там.  (Машет рукой.)  Они там сейчас, поди, похуже прежней сечку заделают.  Электронную.  Либо лазерную.  По последнему слову.

Т у л л и й :   Ага — распылители.  Элементарные частицы...  С другой стороны:  мы у них тоже не одни.  Ресторан все-таки...  Опять же антенны телевизионные.  Другие камеры.  Может быть, даже ПВО.  Отходов-то сколько.

П у б л и й :   А где, думаешь, у них кухня?  Под или над нами?

Т у л л и й :   Под, наверное.  Все равно же продуктам, в итоге, вниз канать, да.  А так у них шанс подняться имеется.  На мир взглянуть.

П у б л и й  (тоскливо) :   Мир лучше вблизи рассматривать...  Чем ближе, знаешь, тем чувства сильней обостряются.

Т у л л и й :   Только обоняние...  Если ты по миру так стосковался, я могу и не спускать после себя в уборной.

П у б л и й :   Острослов.  Думаешь, есть какая-то разница?  После тебя то есть?  Этих-то (с внезапной надеждой в голосе, тыча пальцем в два оставшихся бюста), их-то ты — зачем оставил?

Т у л л и й  (качая головой) :   Нет, не за этим...  Просто на развод, на племя...  Большая личная привязанность.  С детства Назона любил.  Знаешь, как «Метаморфозы» кончаются?

П у б л и й :   Да положить я хотел на «Метаморфозы»!..

Т у л л и й  (продолжая) :   Обрати внимание на оговорку эту:  про предчувствия.  Да еще — певцов.  Вишь, понесло его вроде:  «... и на вечные веки во славе...»  Так нет:  останавливается, рубит, так сказать, сук, сидючи на коем, распелся:  «ежели только певцов предчувствиям верить» — и только потом:  «пребуду».  Завидная все-таки трезвость.

П у б л и й  (с отчаянием) :   Да какое это имеет отношение?!  Ты — про предчувствия, а они — новую сечку устанавливают!  Это и есть предчувствие!

Т у л л и й :   А то отношение, что он прав оказался.  Действительно, «на веки вечные» и действительно «во славе».  А почему?  Потому что сомневался.  Это «ежели только певцов предчувствиям верить» — от сомнения.  Потому что у него тоже впереди ничего, кроме «вечных веков», не было.  Кроме Времени то есть.  Потому что тоже на краю пространства оказался — когда его, пацана твоего тезка, Октавиан Август, из Рима попер.  Только он на горизонтальном краю был, а мы — на вертикальном...  «Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима...» Что да, то да:  раскинулась.  Все-таки тыща почти метров над уровнем моря.  Да еще две тыщи лет спустя...  А если их еще перемножить...  Этого он, конечно, не предполагал — что его в разреженном воздухе читать будут.

П у б л и й :   Что значит быть классиком!

Т у л л и й :   Осел ты, Публий; осел, а не варвар.  Верней — варвар и его осел...  Как сказано — у поэта.  Про другого поэта...  Классик классиком становится, Публий, из-за времени.  Ни того, которое после его смерти проходит, а того, которое для него и при жизни и потом — одно.  И одно оно для него, заметь, уже при жизни.  Потому что поэт — он всегда дело со Временем имеет.  Молодой или старый — все равно.  Даже когда про пространство сочиняет.  Потому что песня — она что?  Она — реорганизованное Время...  Любая.  Даже птичкина.  Потому что звук — или там нота — он секунду занимает, и другой звук секунду занимает.  Звуки, они, допустим, разные, а секунды — они всегда те же.  Но из-за звуков, Публий, — из-за звуков и секунды становятся разными.  Спроси канарейку свою — ты же с ней разговариваешь.  Думаешь, она о чем поет?  о Времени.  И когда не поет — тоже о Времени.

П у б л и й :   Я думал — просто жрать хочется.  Когда поет — надеется.  Не поет — бросила.

Т у л л и й :   Кстати, я тут ей проса достал.  Два кг.  Больше денег не было.

П у б л и й :   Знаю.  На виа деи Фунари купил.

Т у л л и й :   Ага, в «Сельве».  Откуда ты знаешь?

П у б л и й :   Претор сказал...  Это где та стела, на которой «Мементо Мори» написано?

Т у л л и й :   Ага.  Я там гетеру одну когда-то знал.  Совершенная прелесть была.  Брюнетка, глаза — как шмели мохнатые.  Своих павлинов держала.  Грамоте знала; с богдыханом китайским была знакома...  Откупщик ее, за которого она потом своим чередом замуж вышла, эту «Сельву» и открыл — птичьим кормом чтоб торговала, при деле была.  Скотина он был порядочная, с мечом за мной по всему Форуму гонялся...

П у б л и й :   Звучит элегически.

Т у л л и й :   Это от избытка глаголов прошедшего времени.

Пауза.

Пофехтуем? 

П у б л и й :   С утра пораньше?  Как сказала девушка легионеру.

Т у л л и й :   Именно.  Размяться.  Кровь разогнать...  Взвешивался сегодня?

П у б л и й :   Нет еще.  Но вчера — да.  Та же самая история — полнею.  Почему это, интересно, прибавить гораздо проще, чем потерять?  Теоретически должно быть одинаково просто.  Либо одинаково сложно.  (Встает и подходит к пульту.)  Мечи или кинжалы?

Т у л л и й :   Мечи.  А то у тебя изо рта...

П у б л и й :   У меня только пахнет.  У тебя вываливается...  Парфянские или греческие?

Т у л л и й :   Греческие.

П у б л и й  (нажимая на кнопку пульта, где появляется текст заказа) :   Что все-таки природа хочет сказать этим?  Что увеличиваться в объеме — естественней, чем уменьшаться?

Появляются мечи; Публий и Туллий разбирают их, продолжая беседовать.

И — до каких пределов?  То есть, с одной стороны, когда развиваешься — из мальчика в мужа — то увеличиваешься.  На протяжении лет примерно двадцати-тридцати.  И — возникает инерция.  Но почему именно живот?  Оттого что вперед двигаешься, что ли?..  С другой стороны — куда двигаешься-то?  Известно, куда.  Где он вообще не понадобится.  Ни его отсутствие.  На том-то свете...

Т у л л и й  (примеряясь к мечу) :   Может, чем больше объем, тем подольше на этом задержишься.  Гнить, по крайней мере, дольше будешь.  Распад, Публий, тоже форма присутствия.

П у б л и й :   Да — если не кремируют.  От претора, конечно, зависит...  Начали!  До первой крови.

Т у л л и й :   До первой крови.

Фехтуют.

П у б л и й :   Но если увеличиваться (выпад) естественно, то уменьшаться (отскок) — искусственно.

Т у л л и й :   А что плохого в искусственном?  (Выпад.)  Все искусственное естественно.  (Еще выпад.)  Точней, искусственное начинается там, где естественное (отскок) кончается.

П у б л и й :   А где кончается (выпад) искусственное?

Т у л л и й :   Весь ужас в том, Публий (контрвыпад), что искусственное нигде не кончается.  Естественное естественно и кончается.  (Теснит Публия к его алькову.)  То есть становится искусственным.  А искусственное не кончается (выпад) нигде (еще выпад), никогда (еще выпад), ни под каким видом.  (Публий падает в альков.)  Потому что за ним ничего не следует.  И, как сказано у поэта,

П у б л и й :   У какого поэта?

Т у л л и й :   У восточного.

П у б л и й :   Может, искусственное, если долго продолжает быть искусственным, в конце концов становится естественным.  Яичко-то становится курочкой.  А ведь, глядя со стороны, ни за что не скажешь.  Изнутри — тоже вряд ли.  Потому что искусственным выглядит...  Мне всегда казалось, Туллий, на яичко глядя, — особенно утром, когда разбиваешь, чтоб глазунью сделать, — что существовала некогда цивилизация, наладившая выпуск консервов органическим способом.

Т у л л и й :   В этом смысле мы все — консервы.  Чья-то будущая яичница.  Если, конечно, не кремируют...  Меч возьми.

П у б л и й  (нехотя выбирается из алькова) :   Отяжелел я.  Вот в Ливии, помню...  (Внезапно в сердцах.)  Да на кой ляд эту форму поддерживать!  Худеть!  Особенно — если чья-то будущая яичница...  Либо если кремируют...  Да и тебе же лучше:  чем я толще, тем больше пространства занимаю.  Тем больше тебе времени этого твоего остается...  Ведь всем все равно, с тебя начиная, есть ли Публий Марцелл, нет ли его.  И если даже есть, какое кому дело, как он выглядит.  Кого это интересует?  Богов?  Природу?  Цезаря?  Кого?..  Богам вообще на все положить.  Цезарю — тоже.  В этом смысле он — точно помазанник ихний.  Природе?..  Безразличны ли природе очертания дерева?

Т у л л и й :   Похоже на тему для диспута.

П у б л и й :   Я думаю, природе на силуэт дерева накласть!  Хотя оно его четыре раза в году меняет.  Но в этом-то безразличие и сказывается.  Пресыщенность.  Листики обдирает...  А у него, может, только и есть что листики.  Оно, может, всю дорогу только тем и занято было, что их пересчитывало.  Денежку свою зелененькую золотую...  И — рраз...

Т у л л и й :   Ну, распустил сопли.  Меч, говорю, возьми...  И вообще — вечнозеленые тоже есть.  Лавр, допустим.  Хвоя.  И так далее.

П у б л и й :   Меч я, допустим, могу взять.  Дальше что?  Скрестим мы их.  Разойдемся.  Выпад, контрвыпад, дистанция...  Дальше что?  Устанем.  Дальше что?  Ты выиграешь — я проиграю.  Или наоборот.  Какая разница?  Кто этот поединок увидит?  Даже если я тебя убью — или наоборот.  Хотя мы договорились.  До первой крови.  Но — кто это увидит?  Кто это добро смотреть станет?  Тем более в прямой трансляции.  Даже претор не будет.  Претор это в записи посмотрит и, если смертоубийства нет, еще, неровен час, запись сотрет.  В конце рабочего дня.  Не потому, что пленки жалко или бобины тоже смазывать надо:  потому что сюжета нет.

Т у л л и й :   Нет.  Они пишут все без разбору.  Стирать им декретом запрещено.  Мало ли — можно почерк преступника установить.  Даже если преступление и не совершено.  Все равно — почерк.  Возможного преступника.  Чтоб раскрыть возможное преступление.  Что есть формула реальности...  Так что сюжет есть, Публий.  Сюжет всегда возникает независимо от автора.  Больше того — независимо от действующих лиц.  От актера.  От публики.  Потому что подлинная аудитория — не они.  Не партер и галерка.  Они тоже действующие лица.  Верней, бездействующие.  У нас один зритель — Время.  Так что — пофехтуем.

П у б л и й  (нехотя беря меч) :   Ну, от этого зрителя аплодисментов хрен дождешься.  Даже если выиграешь.  Тем более если проиграешь.  Гарде.

Фехтуют.

Т у л л и й :   Потому что выигрыш (выпад) — мелодрама и проигрыш (снова выпад) — мелодрама.  (Отступая под натиском Публия.)  Побег — мелодрама, самоубийство — тоже.  Время, Публий, большой стилист...  (Наступает.)

П у б л и й :   Что же (защищаясь) не мелодрама?

Т у л л и й :   А вот (выпад) — фехтование.  (Отступает назад.)  Вот это движение — взад-вперед по сцене.  Наподобие маятника.  Все, что тона не повышает...  Это и есть искусство...  Все, что не жизни подражает, а тик-так делает...  Все, что монотонно...  и петухом не кричит...  Чем монотонней, тем больше на правду похоже.

П у б л и й  (бросая меч) :   Туше; но так можно махаться до светопреставления.

Т у л л и й  (продолжая еще некоторое время проделывать соответствующие движения мечом) :   И во время оного.  И после.  И после-после-после-после...  До первой крови.  До второй.  До-последней-капли-крови...  Вот — почему — люди — воюют...  Уфф...  Мы ж договаривались:  до первой...

П у б л и й :   Ты мне колено задел.

Т у л л и й :   Ох, прости.  Не заметил.  Надеюсь, несерьезно.

П у б л и й :   Пустяки.  Царапина.  Как сказал лев гладиатору...

Т у л л и й :   Вата и йод в аптечке.  Перевяжи...  Пойду душ приму, потный весь.

П у б л и й  (задумчиво) :   Не-е, пусть сочится.  По крайней мере, доказывает, что — еще не статуя.  Не из мрамора.  Что — не классик.  Поскольку есть колено.  Вполне — в своем роде — классическое.  Не хуже, чем у «Бдения Алкивиада».  Хотя видел только копию.  Или — «Дискобола».  Тоже копия.  И там не колено главное...  Все равно — классическое.  Таким коленом наместники местных царьков давят.  На мокром полу мраморной купальни.  На своей загородной вилле.  Вечер лилового цвета...  Светильники в нишах трепещут, масло плавится.  Пальмы кронами перешептываются, как ожившие иероглифы.  И царек, сучара, на мокром полу извивается, воздух ртом ловит.  Не-е, хорошее колено.  Римское.  Что бы там Туллий ни наговаривал на пленку...  Пусть сочится...  пусть.  И даже еще расковыряю.  (Берет меч и, морщась, надрезает кожу:  после этого выдавливает пальцами из надреза кровь.  За этим занятием — надрезыванием и выдавливанием — и застает его выходящий из душа Туллий.  Некоторое время он наблюдает за Публием, потом делает шаг к нему.) 

Т у л л и й :   Ты что?!  Совсем охренел!?  Прекрати сию же минуту!  Варвар, мать твою!  Дикарь!  Где вата?

П у б л и й  (поднимая глаза, в которых слезы) :   С легким паром, Туллий.

Т у л л и й :   Идиот недоделанный!  (Кидается к аптечке, достает йод и вату и бросается назад.)  Вспомнил свои азиатские штучки.  Сколько волка ни корми...  (Наклоняется к Публию, чтоб перевязать колено.)  Люди на Канопус высаживаются, а тут...

П у б л и й  (отмахивается) :   Оставь меня в покое!  Не трогай.

Т у л л и й :   Ну да.  Сейчас мы впадем в транс.  Начнем раскачиваться.  Знак себе на лбу нарисуем.  И споем что-нибудь лишенное текста.  Так, да?  (Снова наклоняется к Публию.)  Дай ногу, не дури!

П у б л и й :   Отойди, говорю.  (Делает угрожающий жест мечом.)  Оставь меня в покое.  Не трогай.  Пусть сочится...

Т у л л и й :   Да прекрати ты этот...

П у б л и й :   Пускай сочится.  Она, может, единственное доказательство, у меня оставшееся, что я действительно жив.

.     .     .     .     .

Т у л л и й :   Пойду лягу.  Все-таки ночь не спал.  (Пересчитывает таблетки.)  Спать, спать...  Не съедай мою порцию, а?..  Что у нас сегодня?..  Паштет из голубиной печенки и...  форель с яйцами аиста...  Н-да, наконец-то рыба...  Яйца, по крайней мере, оставь...  позавтракать...  Возьму для верности (высыпает на ладонь) восемь.  (Наливает вина в бокал; глотает снотворное и запивает.) 

П у б л и й :   Не уходи, постой...  Что же я-то делать буду?  Шестнадцать часов подряд!

Т у л л и й :   Семнадцать.

П у б л и й :   Тем более!  Ты обо мне подумал?  Эгоист!  Патриций!  Все вы такие!  За это вас и не любят...  Что я-то делать буду?  На меня-то тебе наплевать, да?

Т у л л и й :   Не ори!  Телек посмотришь.  Музыка опять же.  Прогулка потом.  Книжки...  Вон классиков этих почитай...  Классика вообще приятней читать, когда знаешь, как он выглядел...

П у б л и й :   Да с кем же я разговаривать буду?!  Вслух, что ли.  Да я ж...  Семнадцать часов.  Один.  Да это ж с ума сойти...  Да я ж не выдержу...

Т у л л и й :   Да чего там выдерживать, о чем ты толкуешь.  (Зевает.)  Наоборот — в покое тебя оставлю...  (Зевает.)  А когда проснусь, расскажу, чего видел...  про Время...  там тоже показывают...  (Зевает.) 

П у б л и й :   Не зевай!..  (Хватает Туллия за полу тоги.)  Постой!  Не ложись еще...  Как же так...  (хватается за голову)...  один в этом Пи-Эр-квадрате...  как точка, циркулем обведенная...  Да что ж ты, подлец, делаешь...  Будто я не человек...  Не зевай!!!  Ой, у меня голова сейчас лопнет.  Ты что — не понимаешь?!..

Т у л л и й  (широко зевая) :   Человек, Публий...  Человек (зевает опять), ну что в человеке особенного...  (Зевает.)  Отвернись.

П у б л и й :   Зачем?

Т у л л и й :   Снотворное спрятать.  И переодеться.

П у б л и й  (отворачивается) :   Я бы и так не взял...  Только не долго.

Т у л л и й  (зевая) :   Щас...  щас...  (прячет таблетки в клетку с канарейкой) щас, щас.  (Возвращается в альков.)  Так, где моя (зевая) тога?..  шерстяная которая...

П у б л и й  (оборачивается) :   Лучше белую возьми.

Т у л л и й :   Просили же тебя отвернуться.  Переодеваюсь я...

П у б л и й :   Я только так...  глазами помацать...  Зачем ты эту берешь?  Возьми белую.

Т у л л и й :   (зевая, почти голый) :   Нет, серая лучше...  Больше на Время похоже.  Оно же, Публий, (зевает) серого цвета...  как небо на севере...  или там волны...(Зевает, широко разворачивает тогу.)  Видишь?..  Так Время и выглядит...  или (складывает ее пополам) так...  Или — так...  (Складывает по-другому).  Серая тряпочка.  (Заворачивается в тогу и ложится.) 

Пауза.

П у б л и й :   Как же так.  Я же не буду знать, сколько времени прошло.  Ведь песочные часы тоже отменили.

Т у л л и й :   Не волнуйся.  Я сам проснусь.  Когда семнадцать часов пройдет.  (Зевает.)  Это и будет означать, что семнадцать часов прошло...  когда проснусь...

П у б л и й :   Как же так...

Пауза.

Т у л л и й :   Публий.

П у б л и й :   А?

Т у л л и й :   Сделай мне одолжение.

П у б л и й :   Чего?

Т у л л и й :   Пододвинь ко мне поближе Горация.

Публий передвигает бюст.

Ага.  Спасибо.  И О- (зевает) -видия.

П у б л и й  (ворочая бюст Овидия) :   Так?

Т у л л и й :   Ага...  чуть поближе...

П у б л и й :   Так?

Т у л л и й :   Еще ближе...

П у б л и й :   Классики...  Классик тебе ближе, чем простой человек...

Т у л л и й  (зевая) :   Чем кто?

П у б л и й :   Чем простой человек...

Т  у л л и й :   А?..  Человек?..  Человек, Публий...  (Зевает.)  Человек одинок...  (зевает опять) ...как мысль, которая забывается.